А в редакции я всего больше любил находиться не за своим столом, а в кабинетике ответсекретаря Виктора Ивановича. У редактора был кабинет, у ответсекретаря — кабинетик, а остальные работники сидели в общей большой комнате. Правда, рядом с прихожей имелась еще отдельная комнатушка, где располагалась машинистка, она же и кассир.

Виктор Иванович был лысоват, близорук, не очень опрятен. Но газетное дело знал досконально. А поскольку его посадили за макеты, то он отлично вжился в типографские дела. Макеты он делал по-старому, не размечая, а расклеивая гранки на прочитанные газеты. Наборщикам было от этого значительно легче, и Виктора Ивановича они любили. К тому же он вызывал их уважение отличным знанием заголовочных шрифтов, линеек, всего типографского хозяйства. Мог при необходимости и сам набрать заметку. Я подозреваю, что под конец рабочего дня Виктор Иванович не зря надолго застревал в типографии. Частенько он приходил оттуда веселенький, с поблескивавшими глазками. И начинал рассказывать «дамам» — так он называл сотрудниц — вполне выдержанные анекдоты.

Я торчал у него, учился делать расклейку, слушал его рассказы из газетной практики и бегал в типографию за гранками. Типография располагалась через улицу от редакции — низкое каменное здание, бывший склад какого-то купца. Типографское оборудование давно не подновлялось, набирали вручную, своей цинкографии не было, и клише приходилось заказывать в областном центре. Но наборщики были квалифицированными: газета печаталась в городке многие годы, а в революцию и несколько лет после выходило даже нечто вроде журнала, так что сложились устойчивые традиции. И наша нынешняя газета выглядела довольно чисто и аккуратно.

По утрам мы все сходились в большой комнате. Кто листал подшивки, кто сообщал последние большие новости маленького городка. Без пяти девять появлялся товарищ Киселев, проходил в свой кабинет, а все усаживались за столы. И минут через пятнадцать следовало приглашение на планерку.

Вот с одной из таких планерок и стал я заведовать художественной литературой в газете. Редактор, надо прямо сказать, художественной литературы побаивался. Но он знал и видел, что соседи из других районов печатают в газетах стихи, рассказы, и переживал, что ничего подобного он в своей газете не дает. А как ему было печатать, когда он — я абсолютно уверен в этом — был глубоко убежден, что это все несерьезно, что это излишнее украшательство большого и ответственного дела — прессы. Редко-редко у нас появлялась перепечатка какого-нибудь стихотворения. И то в такие дни редактор ходил сам не свой.

Помнится, он стоял над только что оттиснутой полосой и пристально вглядывался в стихотворение, словно стараясь обнаружить в нем нечто новое, тайное и явно враждебное, до поры до времени скрытое от глаз, и спрашивал сидевшего Виктора Ивановича:

— Не зря дали? А?

— Пройдет, — успокоительно заверял Виктор Иванович. — «Труд» дал, а мы что, хуже?

— Так-то оно так, — нерешительно говорил товарищ Киселев. — А всмотрись поглубже, и совсем оно… того… не мобилизует…

Я, как и все начинающие газетчики, разумеется, считал себя уже наполовину писателем. И на очередной планерке взял да и предложил сделать литературную страницу из произведений местных авторов.

Редактор долго смотрел на меня, потом мимо меня, в пространство. Все затихли, ожидая, какая последует реакция. И вдруг товарищ Киселев спокойно и буднично сказал:

— Вот ты этим и займешься. Тебе и карты в руки.

Рождалась первая литературная страница долго и трудно. Мучительно раздумывал над ней редактор. И надо же случиться такому: только что напечатали мы эту страницу, появился обзор в областной газете сразу на несколько районных газет. И наша литстраница была похвалена целыми тремя строчками, и эту похвалу поддержали в нашем райкоме.

Товарищ Киселев дня два ходил, не чуя под собой ног А мне, подняв и меня на небывалую высоту, сказал при заместителе Татьяне Васильевне:

— Ты, я вижу, в этом деле разбираешься. Давно нам такого сотрудника надо было.

И с тех пор предлагать для печатания стихи или короткие рассказы мне стало легче. Хотя, конечно, и не совсем. В редакции доверяли мне, но к художественной литературе редактор все же продолжал относиться с большим предубеждением.

А все дело заключалось в том, что мир в представлении товарища Киселева четко делился на два цвета во времени и пространстве — белый и черный.

Белым был любой день, независимо от погоды, настроения, состояния здоровья и всего прочего, когда в газете при выходе к широкому читателю не обнаруживалось ошибок. Черным становился день, когда обнаруживалась ошибка.

Причем товарищ Киселев делил ошибки на малые и большие. Но все они для него — надо учесть и время — были политическими.

Как-то раз машинистка уронила графин с водой и разбила его. По этому поводу вспыхнула пустячная перебранка между ней и уборщицей. Редактор вышел из кабинета, прекратил их спор и сказал, указывая на стену — редакция занимала не весь дом, за стеной располагалась квартира.

— Вы скандалите, а там могут подумать неизвестно что. Никогда не забывайте, что вы работаете в редакции. Ошибка в любом другом месте — это ошибка. Просто «шибка. А у нас — редакция! И каждая наша ошибка — политическая.