Влас успел за три недели многое увидеть и понять в Штатах. Он пишет о драме американских индейцев, которые уходят «к северу, по направлению Великой Пустыни, куда их теснит, теснит и теснит победоносное шествие белых», и о благодарных неграх, слагающих легенды об авторе знаменитой «Хижины дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу. Оказавшись в Америке в разгар знаменитой «золотой лихорадки» (эпоха «героев Клондайка»), запечатленной в рассказах Джека Лондона, он в Сан-Франциско стал свидетелем настоящего безумия, «какое Америка не переживала со времени открытия золотых россыпей в Калифорнии». Толпы днем осаждают банк, торгующий акциями «золотых полей», а вечером театр, где идет феерия о старателях-«майнерах», завладевающих «желтым божеством» индейцев. Такие же толпы провожают пароход «Эксцельсиор», везущий на Аляску очередную партию «майнеров, бросивших все — семьи, свое дело, имущество, „опьяненных жаждою золота“». Запечатлевший эти сцены очерк Дорошевича «Золотая лихорадка» явился своеобразным предисловием к циклу публикаций специального корреспондента «Одесского листка» Гр. Менделевича «В поисках золота (Из поездки в Клондайк)». Последние имели особый успех у одесских читателей — в городе, имевшем право порто-франко, сказывалась определенная близость «духа Клондайка».

«Одесский листок» был в ту пору, что называется, на подъеме. В газету стекалось множество интереснейшего материала из самых экзотических уголков земного шара. Издатель Навроцкий понимал, что успех нужно развивать, поэтому в декабре 1897 года в объявлении о подписке на следующий год редакция известила, что «огромный интерес, возбужденный путешествием г. Дорошевича, заставил нас придти с ним к соглашению о новой его поездке в Палестину. Святая Земля всегда приковывала к себе внимание всего мира. Описание ее, особенно в такие дни, как дни Святой Пасхи, конечно представит огромный интерес. Описание это будет иллюстрировано рисунками, изображающими все, что представляется в Св. Местах особенно интересным» [516] . Конкуренция между материалами самого Дорошевича была так сильна, что палестинские очерки (результат поездки в марте-апреле 1898 г.) появились в печати ранее цикла «Америка» (родившегося в результате путешествия 1897 г.). Публикация очерков под названием «Палестина» началась 23 апреля и закончилась 18 сентября. Редакция не без гордости объявила, что «они обратили на себя внимание не только у нас, на Юге, но и на Севере, где и будут выпущены отдельным изданием известной книгопродавческой фирмой „И. Д. Сытин и К“ под общим заглавием „В земле обетованной“ с рисунками и видами Палестины» [517] .

Очерки о Святой Земле получились в основном популяризаторскими, но одновременно занимательными, живописными. Автор ведет читателя от гробницы Георгия Победоносца в Лидде к Гефсиманскому саду в Иерусалиме, в дом первосвященника Анны, проходит крестным путем Христа, вступает в храм Гроба Господня и мечеть Омара, в Святую Пещеру в Вифлееме и монастырь Иоанна Предтечи недалеко от Иерихона. Рассказывая о различных святынях Палестины, Дорошевич вместе с тем стремится показать историческую сложность завязавшихся здесь национально-религиозных узлов. «Нельзя представить себе религии более пестрой, более мозаичной, чем та, которую исповедуют мусульмане в Палестине.

Все культы здесь сплелись вместе.

Они поклоняются христианским, магометанским и еврейским богам наравне и одинаково. Христос, Моисей и Магомет для них священны почти в одной и той же степени.

Магометанские женщины ходят молиться Божией Матери и поклониться могиле Рахили.

Георгий Победоносец и Давид, победивший Голиафа, для них одинаковые святые, почти одно и то же лицо.

Предания христианства, еврейские сказания и легенды Корана сплелись для них в одно целое» [518] .

Сюжеты мусульманских и древнееврейских легенд, постоянно возникающие в очерках, наводят сегодняшнего читателя на мысль о неестественности национальной вражды, бушующей нынче на Ближнем Востоке. Впрочем, «дух любви» и в ту пору не всегда жил «здесь, около этих священных мест». И тогда шла борьба между католическими монахами и греками за «места, освященные преданиями» [519] . «Фанатизмом и нетерпимостью» «веет от толпы», собравшейся в Храме Гроба Господня в субботу Страстной недели на торжество священного огня. Свои «процессуальные» конфликты у греков и армян, у коптов и сирийцев. В любую минуту готова вмешаться «масса турецких солдат, вооруженных словно для битвы».

С возмущением рассказывает Дорошевич об антисанитарных условиях, в которых перевозило в Святую Землю российских паломников «Русское общество пароходства и торговли». «Каторжный» пароход, на котором он плыл на Сахалин, выглядел намного приличнее. И очень раздражали западные туристы «в белых тропических костюмах, в широкополых пробковых шляпах, с огромными биноклями через плечо, беспрестанно щелкающие затворами моментальных фотографических аппаратов». «Они смеются там, где плачут, громко разговаривают там, где молятся шепотом, и ходят в шляпах в христианских храмах» [520] . Впрочем, в щелканьи фотоаппаратом он и сам был не промах. Книгу палестинских очерков украшают десятки его замечательных, вполне профессионально сделанных снимков.

Великолепие храмов и памятников, красота легенд и преданий не могли затмить бросающейся в глаза жуткой народной нищеты. Поэтому Иерусалим для него «это город-нищий, ведущий свое призрачное, день за днем, существование на счет милостыни всего мира», «это груды несметных богатств среди гор лохмотьев, развалин и грязи», «это роскошные чертоги храмов, облепленные со всех сторон лачугами, жалкими, несчастными, зловонными, грязными, ужасающими, похожими скорее на логовища зверей…» Наконец, «это 40 000 нищих, живущих милостыней во имя Христа, Иеговы и Аллаха» [521] . Настоящий ужас среди иерусалимских нищих вызывают прокаженные, они специально «откидывают лохмотья, чтобы показать свои язвы». Наверное, еще и поэтому «восточная нищета — это самая нищая нищета всего мира» [522] . И все тот же повсеместный «бакшиш, который для восточного человека заменил все чувства, все побуждения, все душевные движения» и без которого мулла и дервиши отказываются «пустить гяура в неурочное время в священное место», Дом Тайной Вечери, вызывает «такое грустное, такое тяжелое, такое скорбное чувство» [523] . В написанном позже очерке «Сионизм» он попытается объяснить «изумительную бедность жителей Палестины, невероятную нищету, не имеющую ничего себе равного в мире», бесплодностью «непосильного труда» на «бесконечной каменистой пустыне», прерываемой редкими «клочками зелени» — долиной Иудеи и долиной Иордана. Он не верит в результативность труда еврейских колонистов, существующих «иждивением Ротшильда», покупающего «у них виноград не по рыночным, а по благотворительным ценам». Уже давно известно: Дорошевич ошибся, израильтяне победили именно благодаря своей вере в преображающую силу труда, ставшего их религией. Сбылся сон вечного странника Агасфера: родная земля действительно предстала «вся в цветах, вся в величии, в блеске» [524] .

Несмотря на печальные социальные приметы, общее настроение палестинских очерков Дорошевича — это волнующее, возвышающее и облагораживающее душу ощущение прикосновения к глубинам человеческой истории, к величайшим духовным святыням, «привлекающим к себе сердца и мысли всего мира» [525] .

В одном из фельетонных обозрений Дорошевич назвал Одессу «очень откровенным городом, который не хочет скрывать своих пороков», — «прямо при въезде с вокзала налево здание суда, направо — тюрьма». С вокзала в тюрьму несколько раз в год двигались, гремя кандалами, угрюмые процессии приговоренных к каторжным работам на Сахалине. Одесса была для них перевалочным пунктом. Здесь их сажали на пароход и далеким кружным путем через Средиземное море, Индийский и Тихий океаны везли на «каторжный остров». Одесса привыкла к процессиям каторжан и не обращала на них внимания. Это был «мир отверженных», и интересоваться им не полагалось. В местных газетах, широко рекламировавших приезд очередной оперной дивы, нельзя найти информацию о каторжанах.