В оценке же самого «Острова Сахалина» для него как важнейший превалирует не художественный, а общественный его эффект: «Не только те несчастные, в участь которых Чехов, именно Чехов, внес колоссальную перемену, никогда не узнают об этом, но и русское общество не подозревает, что сделал Чехов своей книгой „Сахалин“».

Поэтому «то, что все-таки сделал Чехов для Сахалина, — так велико, что требует особой статьи». И он пишет эту статью «Чехов и Сахалин» в годовщину смерти писателя. Это выступление — протест против замалчивания и недооценки самоотверженного труда писателя, которому «поездка на Сахалин стоила жизни». Тема жертвы, принесенной художником, уступает здесь глубокому пониманию сути сахалинского труда писателя, который «чистую» и приятную работу беллетриста променял на черную и «грязную» работу собирателя статистических материалов, который впервые «точными данными и цифрами нарисовал нам картину: как живут люди, которых посылают на Сахалин» [569] .

Здесь следует отметить, что эти высказывания и оценки Дорошевича игнорировались теми исследователями, которые делали акцент на противопоставлении книг обоих писателей. В советское время сложилась традиция: при анализе «Острова Сахалина» Чехова как «книги-подвига великого писателя-реалиста» противопоставлять ей «Сахалин» Дорошевича как сочинение «представителя буржуазной журналистики». Одновременно делались попытки представить дело таким образом, будто причиной поездки Дорошевича на Сахалин было то, что «его не удовлетворяла та книга, которую издал Чехов», и он решил «вступить с ним в своеобразную творческую полемику» [570] . Эта тенденция проявляется и более изощренно, с опорой на якобы «подсознательную ориентацию на весь творческий опыт писателя, чей „Остров Сахалин“, столь отличный от „Сахалина“ Дорошевича, тем не менее многое в нем обусловил» [571] . Очевидна надуманность такого подхода, если иметь в виду изложенные выше действительные мотивы поездки Дорошевича на «каторжный остров». Идеологический «соблазн» диктовал и противопоставление манер, в которых написаны сахалинские книги Чехова и Дорошевича. Подчеркивалось, к примеру, что «Чехов всемерно старался, чтобы в книге говорили только факты, а свою „субъективность“ он оставлял глубоко в тени», в то время как «эмоциональность и живописность книги В. М. Дорошевича „Сахалин“ ослабляли ее серьезную сторону» [572] . Почему «эмоциональность и живописность» должны ослаблять «серьезную сторону» повествования — не объясняется. Увы — и сегодня еще живо старое, отдающее затхлым вульгаризмом стремление приподнять книгу Антона Павловича (которая в этом вовсе не нуждается), потоптавшись на книге Власа Михайловича, за счет противопоставления чеховской скромности, «самоиронии вместо аффектации, обличительства, проповедничества» неким «общим местам», «жалким словам» и «трескучим описаниям», которых «как раз много» в очерках Дорошевича [573] .

Впрочем, достаточно давно развивается и другая тенденция — не противопоставляя, показывать сущностные отличия чеховского «Острова Сахалина» как «созерцательно-очеркового» по сравнению с «памфлетным» «Сахалином» Дорошевича, «воинствующим началом» связанным с традицией Радищева, Герцена, Щедрина (Михаил Кольцов) [574] , как «строго этнографической книги, не содержащей никаких писательских „раздумий“, какие наполняют, скажем, „Сахалин“ Дорошевича» (Петр Палиевский) [575] . Утверждается взгляд (цитирую, прошу прощения, из своей давней монографии), что «это две совершенно разные книги, два различных подхода к литературной работе <…> Если чеховский „Остров Сахалин“ — род научного дневника, посвященного поездке по острову, то книга Дорошевича состоит из эмоциональных очерков, стремящихся воссоздать живой портрет каторги <…> Проблемы творческой полемики не существует. Есть чувство долга русского писателя, который по-своему выполнили Чехов и Дорошевич» [576] .

Конечно, идеологические подходы к «великому писателю-реалисту» и «буржуазному фельетонисту» диктовали свои оценки. Достойны сожаления их застарелые рецидивы. Может быть, и поэтому особенно дороги слова каторжанина Федотова из письма Дорошевичу, в котором выражена надежда, что его приезд на Сахалин «принесет такую же пользу, как и посещение господина доктора Чехова» [577] . Что же касается оценки жанрово-стилистических особенностей книг обоих писателей, то здесь, пожалуй, ближе к истине литературовед Ирина Гитович, которую «очерковая проза Дорошевича еще больше укрепила в предположении, что попытка Чехова совместить под одной обложкой и названием дискурсы с прямо противоположной стилистической структурой, т. е. решить задачу, невозможную с точки зрения языка, была вызвана изначальной жанровой неотчетливостью замысла» [578] .

Сопоставление сахалинских книг обоих писателей будет продолжаться, что вполне естественно. Вот мнение рядового читателя из существующего в интернете «Живого журнала»: «„Сахалин“ — блестящее документальное описание дореволюционной каторги. Помнится, я попробовал после Дорошевича читать аналогичный „отчет“ Чехова. Начал и бросил это дело, настолько это показалось хуже» [579] . А вот как высказался на эту тему философ и публицист Борис Парамонов: «И надо сказать, что написанное им (Дорошевичем. — С. Б.) о сахалинской каторге лучше того, что написал Чехов. Чеховская сахалинская книга — глубоко нелитературный проект (очевидно совпадение с мнением И. Гитович об „изначальной жанровой неотчетливости замысла“. — С.Б.), и Чехов чувствовал свою ошибку, зряшность своей поездки, его книга писалась долго, трудно и без энтузиазма, это бросается в глаза. А зарисовки Дорошевича подчас выходят на уровень „Колымских рассказов“ Шаламова — с той, понятно, разницей, что сам автор каторжного срока не тянул <…> Потрясающее впечатление оставляет цикл „Палачи“, а едва ли не большее — сцена, в которой телесное наказание каторжанина воспринимается другими каторжанами как веселое зрелище, каторжный театр в некотором роде» [580] .

Дорошевич в своих сахалинских очерках остался самим собой, остался верен своей журналистской, художественно-публицистической манере. Он не думал ни о «диссертации», ни о будущей книге, которую вообще не собирался писать. Он думал о газете, о читателе, до которого нужно было донести правду о Сахалине. К моменту его приезда остров уже около 30 лет (с 1869 г.) служил местом каторги и ссылки для уголовных преступников. Это было, так сказать, «основным средством освоения Сахалина», избранным российским правительством [581] . Попадали на остров и сосланные по политическим делам. В 1897 году их было около тридцати человек, а всего на острове находилось в тот период двадцать тысяч каторжан и поселенцев. Каторжане работали в мастерских, на разгрузке пароходов, валили лес, прорубали просеки, строили дороги и дома, добывали уголь. По мысли устроителей, «штрафная колония» на окраине империи должна была стать местом перевоспитания: отбывший каторжный срок переходил на пятилетнее поселение там же, на Сахалине, после окончания которого получал право на возвращение в Россию. Но очень часто переход на поселенческое положение («домообзаводство») оборачивался истинной трагедией. Лишенный казенного содержания человек, оставленный наедине с дикой природой, не имеющий возможности наладить крестьянский быт и прокормиться, стремился назад, в тюрьму, и с этой целью совершал новое преступление.

К осужденному разрешалось приехать семье — жене и детям. Они назывались «добровольно последовавшими», мужья нередко завлекали их «выгодами» сахалинской жизни, которые на деле оборачивались беспросветной нищетой, плодившей проституцию. Отбывавших каторжный срок женщин по усмотрению начальства отдавали «в сожительство» поселенцам — дикая мера, почему-то считавшаяся «укреплением семьи и нравственности». Отсюда и трагическая судьба детей, которые родятся «кто его знает от кого» и нередко служат предметом отвратительной торговли. Не лучше складывается и жизнь детей «из России». «Одетые в серые, арестантского сукна курточки и халатики», они играют «в палача и арестанта», никогда не улыбаются. Соответствующие разговоры ведутся между ними:

«— Мой отец столько-то душ убил!

А мой столько-то.

— Мой так-то убивал.

— А мой вот как!» [582]

Уже первые, полученные в Корсаковске впечатления приводят Дорошевича к мысли, что на острове полностью сохранилось крепостное право: «Тот же подневольный труд, те же люди, не имеющие никаких прав, унизительные наказания, те же дореформенные порядки, бесконечное „бумажное“ производство всяких дел, тот же взгляд на человека как на „живой инвентарь“, то же распоряжение человеком „по усмотрению“, „сожительства“, заключаемые как браки при крепостном праве, не по желанию, не по влечению, а по приказу, взгляд многих на каторжного как на крепостного…» [583] Наблюдение, совпадающее с чеховским: «Это — не каторга, а крепостничество» [584] . Сахалинские служащие, эти, «по большей части неудачники, люди, потерпевшие крушение на всех поприщах, за которые они хватались, ни к чему не оказавшиеся пригодными в России <…> приехали сюда, наслушавшись рассказов, что на окраинах не житье, а масленица, приехали, мечтая о колоссальных „припеках“, которые умеют делать на арестантском хлебе смотрительские фавориты — тюремные хлебопеки, об огромных „экономиях“, делаемых при поставках материалов и т. п.». Ну и, помимо того, «всякому лестно», конечно, пожить барином при крепостном праве, имея слуг и рабочих, которых «в случае неудовольствия», можно приказать «выдрать или посадить в тюрьму». Хотя в общем на острове «их ждало разочарование», «припеки» оказались «не в таких размерах, как грезилось», чему виной в немалой степени были контрольные чиновники, сующие во все свой нос [585] .