Впрочем, на «Ярославле» преодоление только первых и не столь уж сложных препятствий. Настоящие испытания ждали его во Владивостоке, куда пароход прибыл в первых числах апреля. Вице-губернатор Приморской области Я. П. Омельянович-Павленко, к которому он пришел за официальным разрешением, набивая во время разговора папиросные гильзы, назидательно заметил, что ежели пускать на остров «всех корреспондентов», то «из каторги гулянье какое-то сделается». Оставалась единственная надежда — на обращение к самому генерал-губернатору Приамурского края. Но отправиться на прием к нему в Хабаровск не было возможности: из-за весеннего разлива рек нарушилось железнодорожное сообщение. Да и сам генерал-губернатор собирался вот-вот отъехать по служебным делам на Камчатку. Официальное прошение могло и не застать его на месте. А с другой стороны, через неделю «Ярославль» уходил из Владивостока на Сахалин. Дорошевич, переехав с корабля в гостиницу, буквально метался по городу, вел разговоры с местными чиновниками и бывшими сахалинскими служащими, заходил в редакцию газеты «Владивосток». Не желая терять понапрасну времени, он предложил одному шустрому типографскому рабочему показать ему китайские кварталы города. По воспоминаниям владивостокского журналиста Николая Амурского, «Дорошевич обошел все тайные закоулки и ознакомился с жизнью китайцев» в городе лучше многих из местных журналистов [547] . И вновь он возвращался в редакцию «Владивостока», вел беседы с ее редактором Н. В. Ремизовым, другими сотрудниками. Тема была одна: Сахалин, его шансы попасть на остров. Если коллеги пожелали «Власу Михайловичу полного успеха в ето предприятии по изучению „мертвого острова“» [548] , то владивостокские чиновники, из тех, что откровенничали с журналистом, были настроены более пессимистично: «Нет, батенька, на Сахалин вас вряд ли пустят! <…> Тут, батюшка, Чехова пустили, так потом каялись! Пошли из Петербурга запросы. „Как у вас? Что? Почему? Отчего такие порядки?“ Потом себя кляли, кляли, что показали!» [549]

Он даже был готов объявить себя в полиции «бродягой, не помнящим родства». За это полагалось полтора года каторжных работ на Сахалине. После ознакомления таким образом с жизнью каторги он собирался «открыть свою родословную» и выйти на волю, «великолепнейшим образом зная Сахалин». Между тем «Ярославль» покидал Владивосток, и тогда созрело решение, не дожидаясь приезда генерал-губернатора в столицу Приморской области, отправиться на «каторжном» пароходе на Сахалин и там, в Корсаковском порту, попытать счастья, когда генерал-губернаторский корабль завернет на остров по пути на Камчатку. Была и надежда на то, что о полученном из Главного тюремного управления отказе сахалинских чиновников никто не предупредил. Благо молчать об этом отказе согласился и Шидловский, посчитав как службист, что его обязанности ограничиваются только «недопущением» журналиста к контактам с арестантами на пароходе.

16 апреля «Ярославль» отдал якоря в заливе Анива на рейде Корсаковска. Через несколько минут к нему пришвартовался паровой катер тюремного ведомства, на борт поднялись местные чиновники, и в кают-компании, для того чтобы выгрузка прошла гладко, было выставлено традиционное, с обильной выпивкой, угощение для гостей. Увидев поглощавших водку и чавкающих гоголевских персонажей из «Ревизора», от имен и фамилий которых «отдавало прямо Щедриным» (Павлин, Акула-Кулак), Дорошевич решил «сыграть Хлестакова», обратившись к одному из них:

— Когда я смогу осмотреть вверенную вам тюрьму?

Пожалуй, не только по причине верно взятого начальственного тона (пригодился актерский дар!), но и благодаря тому, что солидная фигура журналиста содействовала соответствующему впечатлению, смотритель тюрьмы буквально отрапортовал:

— Когда вам будет угодно!

А тут еще повезло: испортилась телеграфная связь с Александровском, «столицей Сахалина», где находился военный губернатор, у которого надлежало испросить позволение на временное пребывание на острове вплоть до решения вопроса начальником края. Буквально очаровав начальника Корсаковского округа Вологдина, Дорошевич пообещал, что телеграфирует губернатору, как только начнет действовать телеграф. Видя столь благоприятное отношение начальства, непосредственно ведавшие тюрьмами и поселениями сахалинские чиновники, что называется, распахнули перед журналистом все двери. Так в Корсаковске началась его «хлестаковщина»: посещения тюрьмы, встречи и беседы с каторжанами, изучение в подробностях сахалинского быта. Ему «нужно было видеть Сахалин таким, каков он есть. А не прикрашенным для „знатного посетителя“». Нужна «была правда жестокая, но настоящая правда». Поэтому он сразу же взял за правило «молчать, не вмешиваться, не мешать совершаться всему, что совершается обычно, каждый день, когда не боятся нескромного постороннего взгляда». Поэтому он с утра пил со смотрителем Меркушевым водку «лафитными стаканчиками», выслушивая его «отвратительные откровенности и излияния», и шел с ним на «раскомандировку» и «наряд», присутствовал при телесных наказаниях. Потом «ездил на работы или, в той же тюрьме, беседовал с арестантами, с подследственными, в кандальной, в карцерах» [550] .

Каторга поначалу увидела в приезжем начальника, которому многое позволено, который дотошно интересуется ее положением, и к Дорошевичу буквально повалили с просьбами поселенцы. Он пытался объяснять, что не имеет никаких полномочий, но ему не верили, поскольку видели, что приезжему все показывали, возили на казенных лошадях. Волей-неволей приходилось выслушивать жалобы и даже проверять различные сведения, что давало немало нового материала. И вот в разгар этих целиком поглотивших его занятий, когда он «с головой ушел в каторгу», пришло известие, что «линия с Александровском направлена». Пришлось посылать телеграмму с просьбой разрешить пребывание на острове и осмотр тюрем. Ответ военного губернатора Сахалина генерала Мерказина был как удар грома: «Разрешить не могу. Разрешение зависит от приамурского генерал-губернатора». И сразу все изменилось: лебезившие перед журналистом чиновники, смотрители, дружески пившие с ним водку и откровенничавшие, напугавшись «самовольства», стали неприступны, доступ в тюрьму был закрыт. Дорошевич пытался уговорить начальника округа разрешить ему остаться в Корсаковске до прибытия генерал-губернатора, но тот был напуган отказом Мерказина и собственным либерализмом. И все-таки, оказавшись вновь на палубе отходившего в Александровск «Ярославля», Дорошевич был доволен. Еще бы! Как бы там дальше ни сложилось, а ему удалось осмотреть в Корсаковске тюрьму, лазарет, кладбище, познакомиться и поговорить с арестантами. И даже если бы запретили дальнейшее знакомство с каторгой, у него уже был какой-то материал, он «узнал много нового, интересного, важного» [551] , о чем можно и должно написать. В общем, съездил недаром. Хотя и знал, что «настоящая каторга там — в Александровске. Там и самые тяжкие преступники, и рудники».

Военный губернатор Сахалина генерал Мерказин принял журналиста стоя. Сесть не предлагал. Разговор был более чем короткий: разрешение может дать только приамурский генерал-губернатор, и пока оно не будет получено Дорошевич не имеет права даже ночевать на берегу. Жизнь пошла совсем суровая. Пароход из-за опасности штормовых ветров стоял в двух милях от скалистого берега. Каждый день, в непогоду, Влас отправлялся катером на пристань, оттуда, поскольку казенных лошадей ему не давали, шел пешком в пост Александровский, где даже в клуб для чиновников вход для него был закрыт. Возвращался вечером на пароход продрогший, мокрый, «весь синий, в лихорадке», вызывая одновременно и сочувствие, и нарекания из-за своего упорства со стороны офицеров и пароходного доктора. Но эти пешие путешествия, от пристани до поста, дали ему возможность «познакомиться с людьми, отбывшими каторгу, и поселенчество, и крестьянство, имеющими право вернуться в Россию», «дождавшимися „радостного дня“ и после того годами милостыней живущими около пристаней, потому что им не на что вернуться…» Он видел торгующих собою «семидесятилетних старух», палачей, нанимавшихся «нянчить детей», и «матерей, предлагавших своих восьмилетних дочерей». Господа же служащие бегали от него «как от чумы», не отвечая «даже на самые простые вопросы». И только доктор Николай Степанович Лобас, авторитетный специалист, принципиальный человек, много сделавший для облегчения участи каторжан и за это уважаемый ими, не боялся контактов с не получившим официального дозволения и потому бывшим на подозрении журналистом. У Лобаса, в кругу его семьи, Дорошевич отогревался, обедал, пил чай. И каждый день по нескольку раз заходил на телеграф, ждал ответа на свою посланную в Корсаковск телеграмму на имя генерал-губернатора.

Этот текст, прежде чем отослать его, он переписывал не единожды. Нужно было написать так, чтобы генерал-губернатор дрогнул, чтобы не смог отказать. Он буквально воззвал к своей «способности писать»: «Выручай же, способность, если ты есть! Ты мне никогда не была так нужна!» [552] Не меньше пятисот слов полетело в Корсаковск. Можно было бы дорого дать за то, чтобы взглянуть на эту телеграмму, но — увы! — в находящемся во Владивостоке Центральном Государственном архиве Сибири и Дальнего Востока Российской Федерации, в котором хранится фонд приамурского генерал-губернатора, такой документ не обнаружен. Но что-то же такое, действительно убедительное, Дорошевич написал, потому что ответ пришел замечательный: «Охотно разрешаю пребывание на острове, осмотр тюремных и прочих учреждений. Телеграфирую генералу Мерказину о полном содействии. Генерал-лейтенант Духовской». Никогда — ни до, ни после ни в своей «журналистской деятельности, ни в личной жизни» — он «не чувствовал такого счастья, такой радости» [553] . Выручила-таки способность! Но отдадим должное и личности приамурского генерал-губернатора. Сергей Михайлович Духовской не только не был представителем «все запрещающих бурбонов», но напротив — оказался человеком культурным, образованным, по его инициативе было открыто Дальневосточное отделение Императорского Географического общества.

Итак, формальности были улажены, Сахалин открывался, чиновники получили указание от губернатора острова оказывать «полное содействие господину Дорошевичу». Но он не обольщался, ибо знал, что главная трудность — «добыть настоящую правду» — впереди. Противодействие же властей неожиданно прибавило ему силы и даже стало «залогом» самостоятельности. Поэтому, заканчивая «Как я попал на Сахалин», эту «повесть о злоключениях журналиста», он посчитал нужным «выразить глубокую признательность всем», кто препятствовал ему в стремлении попасть на остров, потому что благодаря этому удалось избежать «величайшего несчастья — смотреть чужими глазами». Рассказывая «публике о том, как нашему брату-журналисту, лишенному всяких прав, приходится доискиваться истины», он особо подчеркивает: «Мне не показывали — я видел. Мне показывали то, что угодно. А я видел сам, что нужно было видеть» [554] .