ХЬЮМАН: Я никогда не изучал еврейской истории, если вы это имеете в виду…

ГЕЛЬБУРГ: Я не знаю, кто я…

ХЬЮМАН: Вы имеете в виду как еврей?

ГЕЛЬБУРГ: Вам приходилось думать об этом? Я, например, никогда не слышал, чтобы евреи любили лошадей.

ХЬЮМАН: Мой дед торговал в Одессе лошадьми.

ГЕЛЬБУРГ: Да что вы говорите! Я бы никогда не подумал, что вы — еврей, только по фамилии, пожалуй.

ХЬЮМАН: Мои двоюродные братья, неподалеку от Сиракуз, до сих пор имеют такое дело — объезжают лошадей. И вы, конечно, знаете, что существуют еще китайские евреи.

ГЕЛЬБУРГ: Слышал. А выглядят они как китайцы?

ХЬЮМАН: Они и есть китайцы. Вероятно, те сказали бы о вас, что вы выглядите недостаточно по-еврейски.

ГЕЛЬБУРГ: Ха! Вот странно. (Улыбка исчезает с его лица; взгляд застывает.) Почему это так трудно — быть евреем?

ХЬЮМАН: Всегда трудно быть тем, кто ты есть.

ГЕЛЬБУРГ: Нет, это — другое. Еврей — это на всю жизнь. Даже если об этом не думать много. Если вы, например, едете верхом…

ХЬЮМАН: Я не одержим этими мыслями…

ГЕЛЬБУРГ: А как получилось, что вы женились на такой канарейке?

ХЬЮМАН: Мы встретились, когда я был ассистентом. Мы очень сблизились и… в общем она оказалась превосходной коллегой. Много помогала мне и помогает до сих пор. И я любил ее.

ГЕЛЬБУРГ: А еврейская женщина не могла бы вам помогать?

ХЬЮМАН: Да нет, могла бы. Но все сложилось иначе.

ГЕЛЬБУРГ: И это не потому, что вам не хотелось выглядеть евреем?

ХЬЮМАН: (холодно). Я никогда не отрицал, что я еврей.

ГЕЛЬБУРГ: (почти дрожа от некоего страха). Послушайте, не сердитесь на меня. Я только пытаюсь понять…

ХЬЮМАН: (чувствует скрытую враждебность). Куда вы клоните? Я как-то не совсем понимаю.

ГЕЛЬБУРГ: Хьюман, помогите мне! Еще никогда за всю свою жизнь я не испытывал такого страха.

ХЬЮМАН: Пока человек жив, он испытывает страх. С этим страхом мы рождаемся: новорожденное дитя — отнюдь не воплощение мужества. Но как ты с этим страхом обходишься — вот что важно. Я думаю, вы с ним обошлись неважно.

ГЕЛЬБУРГ: Почему? Что значит неважно обошелся?

ХЬЮМАН: Думаю, вы попытались раствориться среди гоев.

ГЕЛЬБУРГ: … Вы верите в Бога?

ХЬЮМАН: Мне кажется, мы находимся на завершающем этапе развития религии. Я — социалист.

ГЕЛЬБУРГ: Вы считаете, все должны работать на правительство?..

ХЬЮМАН: Это единственное, что еще имеет для будущего какой-то смысл.

ГЕЛЬБУРГ: Боже сохрани! Но если нет Бога, то откуда взялись евреи?

ХЬЮМАН: Да они уж найдут, на что им молиться. И христиане тоже. Это всего лишь кетчуп разного сорта.

ГЕЛЬБУРГ: (смеется). Надо же! Чего только от вас иногда не услышишь!

ХЬЮМАН: В один прекрасный день все мы будем выглядеть, как племя обезьян, которое бегает по кругу, пытаясь расколоть кокосовый орех.

ГЕЛЬБУРГ: Она верит вам, Хьюман… Я хочу, чтобы вы сказали ей… сказали бы… что я изменюсь. Она не имеет права испытывать подобные страхи, ни передо мной, ни перед чем еще во всем мире. Им никогда нас не уничтожить. Когда умрет последний еврей, померкнет свет. Эти немцы, они тявкают на луну — она должна понять это!

ХЬЮМАН: Успокойтесь.

ГЕЛЬБУРГ: Я хочу вернуть свою жену. Я хочу вернуть ее, прежде чем что-то случится. У меня такое чувство, словно во мне ничего не осталось, и я пуст. Я хочу вернуть ее.

ХЬЮМАН: Филипп, но что я могу сделать?

ГЕЛЬБУРГ: Неважно… С тех пор как вы появились… в своих сапогах… этакий рыцарь…

ХЬЮМАН: О чем вы, Господи помилуй?

ГЕЛЬБУРГ: С тех пор как вы появились, она смотрит на меня свысока, как на кусок дерьма!