В хомутарке… сморщил нос Игорь… густо воняло прелой закисшей кожей, солоноватым конским потом, махрой, хлебной самогонкой и, опять же, солёной рыбой с душком.

«Он что, глухой, пьяный или дурак?!» — осердился гость, достал из внутреннего кармана оранжевой болоньевой куртки блокнот в красных корочках, с кудреватым золотым тиснением, и, держа ручку наизготове, спросил проценты улова.

— Кого тебе, паря, надо, в ум не возьму?! — очнулся Степан, кинул свечу и мелкую наждачку, которой чистил свечной зазор.

Не сдержавшись, журналист досадливо вздохнул и снова да ладом растолмачил.

— Каку холеру про их писать?! — Степан выпучил круглые, с красной окаёминой, рыбьи глаза.

— Да уж там видно будет, Степан Ильич. Поговорим, посмотрим…

Гость с раздражением оглядел хомутарку: чёрные, маслянистоблестящие, прокопченные венцы, тусклое оконце, висящие на деревянных вешалах худые сбруи, хомуты, чиненые-перечиненые, с исшорканными гужами, с торчащим из-под кожи войлоком, — конский век истекал, за упряжью не шибко досматривали, дали ей, дышащей на ладан, гнить и пропадать тихой печальной смертью. Ждали трактора с подвесными ледорубами, хотя и от коней пока не отказались.

— От лихоманка тя побери, а! Кого там глядеть?! Ежлив бы зимой, бляха муха, другой разговор: зимой — рыбалка. Неводим, по две тони успевам… А летом перестали неводить. На Красной горке, под Черемошником сетёхи ставим, да ловим с гулькин нос. Ноне у рыбака голы бока…

Степан сроду не слыл молчуном, каким куражливо выказал себя, но шибко уж хотелось отвязаться от хлопотного гостя, который не глянулся рыбаку еще с городского автовокзала. Вот

Степан и крутил-вертел: де, и пьют мужики, не просыхают, и лодыри, и два слова путно молвить не могут, а матюгаться мастера, могут и в радио матюжку запустить, что им стоит, жеребцам не-легчанным.

— Ну, вы об этом не переживайте, Степан Ильич, лишнее сотрем на студии.

— Короче, паря, ничо доброго в Яравне нету. Некого писать…

Но Игорь, калач тёртый, сиживал в роскошных кабинетах сановников, какие Степану и во сне не снились; сиживал и высиживал беседы, а посему и теперь настырно поджидал.

— Не, паря, подбегай зимой, — будет тебе и рыбалка, и проценты, и пятилетка за год. Зимой корреспонденты к нам на невод гужом прут, особливо из нашей «сплетницы»…

— Из «сплетницы»?

— Газетёнка сельская… Рыбки подбросишь, — так размалюют рыбаков, хоть на божницу сади подле Угодника Николы. Да ты, поди, и сам малевать мастер…

— Дядя Степа, вы что, серьёзно, не помните меня? Гантимуров я… С вашей Леной в одном классе учился. И жили по-соседству. Помните?

Имя дочери смягчило рыбачью душу.

— А чо же не помню-то?! — вдруг, не задумываясь, отозвался Степан. — Я, паря, из памяти ишо не выбился, — рыбак хитровато взблеснул отеплившими глазами. — Ленкин суженец, в зятья целил… В городе, на автовокзале, гляжу: вроде, паря, знакомый на обличку, вроде, на Льва Борисыча смахиват. Борисыч, помню, бухгалтером в рыбзаводе заправлял, а я уже бригадирил… Но тятька-то поздоровте, ты повыше, но пожиже… — Степан по-хозяйски осмотрел гостя с ног до головы. — А гриву-то, паря, отпустил, чисто поп… Едва признал. Кого уж тут признашь, едре-нов корень, ежли в городе девку от парня не отличишь — одна холера. Но я присмотрелся: ежли долгогривый, на девку смахиват, — значит, парень, а ежли стриженный, в штанах, — значит, девка. От такие пироги… Я гляжу…на автовокзале… нос, паря, воротит, а вроде тоже признал — земляк.

Земляк покаялся:

— Простите, Степан Ильич.

— Да ладно. Кто старое помянет, тому глаз на голову натянем… Надолго к нам?

— Денька на два, три… А есть, где остановиться? Может, за-ежка?

— Заежки, паря, нету. Но ты не переживай, в тайге не бросим. Можно к учителке — фатера пустая. В отпуск укатила, аж, паря, в Москву, — разгонять тоску. Просила приглядеть за жильём. Гляжу, а с города родня нарисуется, степенных ночевать пускаю. Ежли в избе не умещаемся… Сродница моя, ну… седьмая вода на киселе. Учителка старательная, да учеников кот наплакал. Пять классов, а в классе по два-три ученика, и хором учатся.

— Порыбачить бы… Помню, дёргал окунишек…

— Можно и поудить, и на Красную горку скатать. Там звено сетевое… Но, паря, испужал ты меня. Пристал с ножом к горлу: проценты подай и не греши. А какие летом проценты, ежли рыбалки путней нету?! Зимой бы… Зимой, бывало, не сто процентов, а все двести, два плана, бывало, давали, когда партия вырешила пятилетку в три года кончать.

— Можно и зимой….

— Во-во, зимой подбегай. Лёд крепко встанет…Ну, как житуха-то? Слыхал, отец тяжело хворал, а потом слышу: похоронили…

— Давненько уж.

Желтый, высохший, кожа да кости…в муках изошла былая тучная, одышливая плоть… кляня жену Дусю и всех родных и близких, коим жить и радоваться, тяжко помирал отец, жадно и торопливо сжираемый раком, словно бесом; но когда приехала сестра жены, блажная Ефросинья, когда, открестившись, отмолившись, подошла к изголовью Льва Борисовича, тот вдруг утих"…провалившиеся глазницы осветились слезами… и, может быть, помянув спаленную икону Спаса, вдруг прошептал: «Прости, Христа ради…», да вскоре и отошел.