— А мы, Натаха, из города вместе ехали… Ишь вымахал-то, оглобля. С нашей Ленкой женихался, помнишь, мать?

— Ты, отец, однако, зарядил нынче, — веселый шибко, балабонишь [40] чо попало, балабон.

— Во-во, старый Мазай разболтался в сарае…

Примостившись на краю лавки, гость сидел прямо, скованно, в неловком, тягучем и тревожном молчании. Старуха, исшарив гостя слезливыми глазами, что небесно светились из глубоких, сумеречных глазниц, воткнула веретёшку в кудель и, подпирая рукой поясницу, с охами и вздохами взнялась с лавки, подхватила прялку и, согнутая в вечном поклоне, пошаркала в запечный куток. После невнятного шепотка занавеска, за которой утаилась старуха, отмахнулась, из кутка вышла до времени покрасневшая, здоровая девица в коротко, по-городскому выше колен, подрубленном платье.

— Лена, здравствуй, — зачарованно пробормотал Игорь, на что девушка, пуще заалев, испуганно кивнула головой.

— Ты, паря, пока сиди, — засуетился Степан. — А я на живу ногу, мухой в лавку слётаю.

Степан подхватился и уметелил; следом тронулась и дочь, но возле порога её перехватила мать и стала наказывать, чтобы накормила чушек и шла доить корову.

Случается, время так украсит либо ухайдакает былого знакомца, что встретишь через дюжину лет и не признаешь. Но Игорь сразу узрел в нынешней Елене давнишнюю деревенскую Ленку, пугливо замирающую на зелёной травяной постели в нарошечной семейной избе, куда в потёмки заглядывал сквозь черемуховую листву бледно-жёлтый опечаленный месяц: таким же детским, вроде, и обереглось лицо, выпавшее от светлой матери: белое, круглое, с утопленным в щеках мелким носом, с удивленно и наивно хлопающими, влажно-синими глазами, кои… неожиданно… ныне укрыли толстостёклые очки. Да, с лица дева мало поменялась, но когда парень глянул ниже — глянул воровато и жадно, то чуть не свистнул от дивья: под платьем, туго натянув ситец, томилась и рвалась на волю зрелая-перезрелая плоть, какую нагуливают лишь благополучно отрожавшие, здоровенные бабы, отчего Игорю померещилось, будто детскую подсолнуховую головушку насильно прилепили к матёрой бабьей стати. Спохватившись, что смотрит дольше и цепче для случайного, мимолётного взгляда, да ещё и туда, куда смотреть заказано всякому Якову, всякому встречному-поперечному, Игорь силком перевёл взгляд на игриво выпиленную фанерную рамку, крашенную в чёрный цвет, тесно залепленную вянущими карточками.

— …Так что, дорогуша, давай разворачивайся, нечего прохлаждаться, — наказывала мать. — И не забывай, в детсаду надо пол помыть.

— Да ладно, вымою, — досадливо махнула дочь нависающей над глазами русой чёлкой и, сводя круглые плечи, пытаясь хоть эдак утаить круто вызревший бабий цвет, скользнула в закуток, откуда вышла в линялой обдергайке, похожей на древний пиджак с отцовского плеча. У порога прихватив подойник, вышла из дома. А Игорь ещё долго отряхивал с себя липкое, горячее наваждение, усмирял взыгравшее грешное воображение.

С шумом, смехом вкатился хозяин, вывернул из брюк бутылку «белой» и смачно припечатал к столешнице.

— От, ядрёнов корень, а!., едва выпросил. Уперлась рогом…

— Продавщица-то? — довольно улыбнулась тётка Наталья.

— Но… Нету и всё, и хоть башку об прилавок расшиби. Талдычит, как заведенная: «Директор запретил водкой торговать…»

— От оно и браво, а то запились. Пора старух просить, чтоб заговорили: свинья и то водку не пьёт, а помои жрёт. Так и ты, раб Божий, водку не пей, через нее не болей… Сенокос, погожие дни, а их гульба. Сёдни гуляшки, завтра гуляшки — пойдешь без рубашки.

— Но ты, Наталья, тоже лишнее-то не присбирывай. Запились… Корреспондент на ус намотает, а потом прославит, век не отмоешься. Запились… — Степан обернулся к гостю и пояснил картину. — У нас, паря, директор новый… Хотя какой новый?! — механик бывший… Сам браво пил… и пил, и за уши лил, а тепери-чи с пьяными воюет. Увидит, паря, зашибёт. Ага… Ну, зимой на неводе не запретишь — для сугрева. А летом, когда сенокос, упаси Бог… Пока, говорит, покос не кончите, чтобы в лавке и не пахло этой заразой. А нам нонче на сено большой план отпустили… А главное, паря, как учует?.. Вроде глаза и уши по кустам… Тре-тиводни мужики на покосе по стопке хлопнули, по другой налили… А уж смеркалось… Прилетел на газике, чисто коршун, а с им и «чёрный воронок» [41] . Разорался: «Счас нажрётесь до поросячьего визга, а утром вас колуном не разбудишь!.. Столь греби лежит, а они сабантуй [42] устроили! А если задожжит?.. Сгноите сено…» Но чо, паря, какие бутылки мужики заначили, нашёл и расхлестал, а бригадир вякнул, дак и плюху схлопотал. Погрузили мужиков в «чёрный воронок» и в кутузку упёрли. А утром, чуть свет, на том же «воронке» привезли, и пришлось им под конвоем сено косить. Как ишо наш Миха с имя не угодил… А лягавый по-хаживат, под черёмухой в тенёчке полёживат — стережёт, чтоб не волынили, чтоб не убёгли… А-а-а, во ишо чо… Да-а, паренёк нездешний…прошлый год подчалил, непутёвый… дак чо, Баклан [43] , учудил: сосновскую шалашовку на покос приволок.

— Эко, браво! — покачала головой хозяйка. — Добрые люди сено косить, а Баклан по кустам блудить.

— Во-во, — согласился Степан, — директор с Бакланом зараз и шалашовку в «чёрный воронок» впихнул. Баклан захарахорил-ся, директор и его отпотчевал…

— За мужа страдает, — усмехнулся Игорь, — жена декабриста…

— Какой муж?! — осердился Степан. — Женить бы его, паря, не на красной девице, на рябиновой вице. Тюрьма по ём денно и нощно плачет. Муж… А та… девкой баегона в подоле принесла, а кто крыл кобылу, пойди разбери, ежли гуляла налево и направо. Не то беда, что рано родила, а то беда, что поздно обвенчалась… Короче, мужики в собачнике [44] ночевали… Но отчебучил, дак отчебучил наш директор… Оно, чо греха таить, любят наши рыбаки поархидачить [45] — попить винца с хлебцем, но и пашут как проклятые… Не-е, шибко уж крепко директор гайки стал закручивать, как бы резьба не сорвалась. Взял и бригадиру по сусалам [46] дал… Ладно, Баклану — архаровец, а бригадиру зачем прилюдно авторитет ронять?! Стращать стращай, а рукам волю не давай. Можно, паря, и добрым словом…

— Да, круто ваш директор порядки наводит, — согласился Игорь. — Но, может, и прав: дома пей, а на работе-то зачем?!

— Оно и верно, время молиться, время трудиться, время веселиться. Но дак чо с рыбаков возьмёшь, коль привадились к заразе. Горбатого могила исправит… Вот, паря, зимой неводить пойдём, как на ветру да на морозе не выпить новой раз. А потом мешочники прибегут за рыбой, и у каждого бутылка, а то и две…

Вспомнил Игорь: случалось, отец, прибегая на газике к рыбакам, брал Игорюху, и тот очарованно следил, как из широкой ярдани…а может, иордани… ползли по льду крылья невода, где изумрудно светились водоросли, где, отплескав хвостами, смерзались щуки, окуни и чебаки. Кидали рыбаки мелюзгу в иордань и нашёптывали: «Идите, рыба и малая рыбица, в мой матёр невод, широкую мотню…» Окуней, чебаков и щурят из крыльев суетливо подбирали мешочники, загодя сунув рыбакам огненное пойло. Потом в зеленоватой, мутной пучине, вымётывая воду из ярдани, являлась мотня, кишащая рыбой, кою мужики, гремя смерзшимися брезентовыми плащами, черпали саками и кидали в санные короба. А уж в сумерках заиндевелые кони попрут добычу на заимские склады.

— Такая, бляха муха, жись пошла, что без бутылки, без дуды ноги ходят не туды. Но ты пей, да дело разумей… В ранешне время, помню, свободно стояла та же водка, хоть пей, хоть за уши лей, а не пили. Не пили, паря. По великим праздничкам, разве что…

— Зато ноне сплошные праздники: либо поднесеньев день, либо перенесение порток с одного на другой гвоздок, — проворчала тётка Наталья.

— Некогда было архидачить, — семьи большие, хозяйство, да и боялись. Это чтоб пьяный посередь дня по селу шатался, боже упаси. А теперь-то, однако, выпрягся народ из дуги, за волю взялся… А в досельну пору и за малые грехи пороли… Помню, в станице…я же, паря, казак… помню, сойдутся казаки у соборной избы, — вроде, малый круг. Спереди гуртятся старички-станичники. Атаман выйдет на крыльцо, подбоченится: «Но чё, старики, кого ноне пороть будем?..» — «А Ваньку Беклемишева…» — «Чо опять утварил?». «Бабу поколачиват. Выпьет паря, и за кулаки хвататца. Но это полбеды, беда — заречную землю запустошил. А на пашне хлеб наполовину осыпался… Однако, атаман, надо Ваньку земляникой потчевать…» Земляника?.. А за обиженную землю штаны спустить и плетей всыпать. Хошь мы, паря, и не пахотные мужики, а казаки, но землей не попускались, хлебушек сеяли. И казаков, что мужиков, поугощали, бывало, земляникой. Мой-то отец землянику не получал, а его братанник четырежды штаны спускал. А с полсотни земляник получишь, так с месяц не присядешь… Помню…смех и грех… станичник атаману плачется: «Гриньку бы, паря, поучить…» — «За какие такие грехи?..» — «Девку мою ко греху склонял…» — «Дак склонил?..» — «Не склонил, я его оглоблей поучил, да чуть, паря, не убил…» Ох, старый Мазай разболтался в сарае…