— Царство Небесное… — сипло вздохнул и покачал головой стареющий рыбак; глаза отсырели, притуманились, словно закатное озеро. — Хотя… какое нам Царство, коль нехристи… Вот так, паря, живёшь, хлещешься как рыба об лёд, да не поспеешь и глазом моргнуть, как и… смертушка не за горами. Был конь да изъездился, укатали сивку крутые горки, постаивает курносая с литовкой в изголовье… Прикинешь: почо жил?., корм на навоз переводил?.. Раздумаешь умом, дак и волос дыбом… Да-а-а, Лев Борисыч… Ба-аловал тебя, паря…

Игорь смутно пожал плечами.

— Да нет, дома-то в строгости держал. Уроки не выучишь, дров не наколешь, картошку не прополешь, так глянет!., мурашки по коже бегут!.. И офицерский ремень наготове.

— И строжил, и баловал… Куда сам, туда и ты за ём, что нитка за иголкой, что щенок на поводу. Помнишь?.. Пьянка-гулянка, бредёт и тебя за руку прёт. А кого там малому глядеть?! Пьяные мужичонки, шалые бабёнки; перепьются, перевьются. Баловал: дескать, мы, паря, всяко жили, — война, стужа да нужа, — дак уж пускай наши робяты, бляха муха, по-человечьи живут. Мы, байт, худо-бедно свое откряхтели, нам бы робят на ноги поднять, в люди вывести… Ох, старый Мазай разболтался в сарае…

Лишь с виду морошный [33] , нелюдимый, уродился Степан говорливым, и по дороге от конного двора до учительской фатеры молотил языком, что жерновом, но корил себя: ох, старый Мазай разболтался в сарае, отчего Игорь позаочь и величал рыбака — старый Мазай. Слушая в пол-уха, поминал отца, который баловал его, заскрёбыша, поздонушку [34] .

Помнится, залезли с Ванюшкой Краснобаевым в огород семейского [35] деда Подшивалова… однако, три зимы в школу отбегали… закрались под потёмки, да не столь репы, морковки надёргали, сколь гряды разорили, словно стадо свиней рыло, табун коней в загоне метался. В своём огороде той же моркошки заглаза — ешь не хочу, ан нет, чужие гряды зорили; чужая морковка слаще, а добытая с риском и страхом таяла во рту. Дивом дивным Ванюшка ноги унёс, одолел сколоченный из горбыля, глухой заплот, увенчанный колючей проволокой; а Игорёха, зацепившись штанами, повис головой вниз. Тут дед Подшивалов и прижучил архаровца: задрал штаны и высек крапивой. Взревел Игорюха лихоматом и, порвав штаны, чудом отцепился от колючей проволоки, упал… опять же, в призаборную крапиву… и дал дёру.

Дед Подшивалов побежал к соседям жаловаться: «Мамай!., шкоды!., разор навели!..» Завернул на краснобаевское и ганти-муровское подворья, и Аксинья Краснобаева отходила вольного сыночка мокрым полотенцем, а Игорюхина мать Евдокия Гантимурова, навечно испуганная, слушая деда Подшивалова, охала, ахала, горестно всплескивала руками; но Лев Борисович лишь глянул на соседа холодно, отчужденно и ушёл в хоромы. Поздним вечером, когда парнишка хотел было исподтихаря шмыгнуть в дом и, утаившись под одеяло, притвориться спящим, мать и зажала в сенках. Хоть и смирная, ныне же набросила на сенную дверь кованный крюк, но… лишь замахнулась офицерским ремнём, как Игорюха и завизжал, словно порося недорезанное, и забился в родимчике. На истошный ор вылетел из горницы Лев Борисович и, долго не чикаясь, выхватил у матери ремень да по ней же самой и вытянул сгоряча. Что греха таить, худо жил с матерью, по вдовьим подушкам плешь протирал, отчего и смолоду облысел. «Не смей, Дуся, бить ребёнка! — взревел Лев Борисович и, кинув ремень, сухо сплюнул. — А этот… морда кулацкая!., прибежал!.. Удавится за проклятую морковку… Грядки ему вытоптали, кулацкое отродье! Да они староверы-семейские — сплошь кулачьё недобитое…»

А кулак ютился в избёнке, коя рядом с гантимуровскими хоромами гляделась таёжной зимовейкой, но для Льва Борисовича, рьяного партийца, дед Подшивалов навечно — богатей, мироед, враг народа. Деда Подшивалова, в тридцатых годах ещё крепкого мужика, раскулачили и с домочадцами угнали на выселки; и, поковыряв уголёк на Черемховских угольных копях, наглотавшись пыли, вернулся дед в родное село, где и тянул век в затаённой, но неколебимой ненависти к партийным, а перво-наперво — ко Льву Борисовичу, партейцу и раскулачнику, бывшему секретарю колхозной партячейки.

Игорюхе было жаль пострадавшую вместо него, плачущую мать, и совестно, но отец взял за руку и, словно малого ребёнка, лаская, увёл в дом.

— Весё-олый был мужик, — подмигнул Степан. — Любил архи [36] попить, покутить… Бывалочи, мимо бабы, что мимо малины, даром не пройдёт, — ушипнёт… — Степан не то удивленно, не то осудительно покачал головой; на толстых губах встрепенулась, заёрзала смущённая улыбка. — Чо греха таить, любил Лев Бо-рисыч попить винца с хлебцем. Бывалочи, наедут табаром, — начальство охальное, а при их весёлые бабёхи. Гульба у Тимохи. А Тимоха…Тимофей Шлыков, сказать… о ту пору заврыбпун-ктом ходил… А по теплу, дак, паря, и на берегу озера. Тимоха окуней пластат, на рожнях жарит, винцо разливат… Помню, Бо-рисыч, крепко выпимши, похаживат, и ты под ногами вертишься, а бабёнки тебя тетёшкают, гадают, куда ловчее посадить да послаще угостить. Помню, от горшка пол-вершка, а стихи читал, от зубов отскакивало, и байку срамную мог залить. Отец, довольный, похаживат, ловко приговариват: архи попил, голова закру-жала, бабу полюбил, голову потерял. Боёвый был мужик. Пил, а ума не пропил… В бухгалтерии — дока. Помню, как счас, на пару рыбу удили под Черемошником, а на ночь глядя окуней на рожнях пекли, самогоночки вжарили… Борисыч, выпимши, хвастал: «Ты думашь, в рыбзаводе директор командует?., хренушки!.. командую я, бухгалтер, — денежки в моих руках, куда хочу, туда и ворочу, и всё по закону. А директор…шепчет… у меня на крючке, что чебак зауженный; директор боится меня, как огня, — бухгалтеру ведомы все его грешки по финансовой части. Ежели чо, мигом за решётку упеку… Но…слава КПСС… живём с директором вась-вась, душа в душу…» И то верно: бывало, и на пару с директором прибегут, устроят сабантуй на Красной горке…

Игорь, едва слыша Степана, блуждал умилённым взором по избам и баракам, по осадистым лиственям и соснам, норовя выудить из памяти детство и отрочество, но вспоминалось вяло, смутно; грузный отвал лет подмял ребячьи годы, словно нежнозелёную траву-мураву.

— А ты, паря, корреспондентом заправляш?.. Молодец! Ясно море, молодец. Мои-то неучи. Вон Миха учиться не всхотел, смалу на льду сопли морозит. Восемь классов с грехом пополам одолел и на невод подался. Рыбаком не взяли — мал, дак и коногоном пошёл, а подрос в «фазанку» [37] подался. Дак бросил и — опять на лёд. На флоте отслужил, спохватился, да… близенько локоток, а не укусишь. Пока лежал поперек лавки, взять бы дрын берёзовый либо орясину, ворота подпирать, да тем дрыном, той орясиной выходить, апосля мордой в книгу натыкать, — може, глядишь, и вышел бы прок, а так чо… — Степан крякнул и досадливо махнул рукой. — Другорядь выпью, паря, и обидно мне: у всех повыучились, в люди вышли, а мой как был дундук [38] , так дундуком и остался. Мало, видать, порол. Три шкуры надо бы спускать с задницы, оно бы, может, и вышел толк.

Игорь вспомнил Миху — и задиристого карапуза, и нынешнего, кряжистого, в тельнике, облившем бугристую грудь, что встречал отца и, набычившись, косился на залётного гуся, сошедшего с городского автобуса. И верно, согласился Игорь: дундук дундуком.

— Ладно, меня можно понять, — рассуждал рыбак. — У тятьки с мамкой семья — девять ртов. У мамки же один на году, другой на Покрову. Один в пухе, другой в брюхе. Летом ладно, летом босые по двору палим, а зимой каково, ежли на всю семью — пара катанок?! Брат за водой бежи, сестра на печи лежи?! Какая учёба?! С голоду бы не пропасть. Зубами щелкали. На тощее брюхо и ухо глухо… А встали на ноги, зажили, другая напасть — война… А моим-то какая холера мешала зшиться?! Миха, не дурак же, с флота пришел, вся грудь в значках, полчемодана грамот, а простой рыбак… Опять же, новой раз подумаю: не всем же грамотеями стать, кому-то из-под грамотеев и навоз убирать. И на рыбалке народ нужен. Ежли, паря, все будут баклуши бить, кто будет народ кормить?!