— Ты, старый Мазай, пойди-ка да покажи: пусть парень с дороги умоется, — велела хозяйка.

Игорь умылся подле крыльца, из медного рукомойника, прилаженного к раскидистой берёзе, и утёрся райски и петушино расшитым полотенцем, картинно свисающим с бельевой верёвки. Степан, стянув пропотевшую рубаху и майку, омывшись до пояса, прошёл в горницу, где натянул белую рубаху, отчего ещё темнее смотрелось его степное, плоское лицо, забуревшее в зной, обветренное в озёрных штормах.

Гость мимолетно глянул в горницу, где над семейной кроватью с горой подушек красовались два портрета в резных рамах: Наталья с уложенной венцом русой косой, в темно-вишневом платье с кружевным воротником, Степан в чёрном пиджаке, белой сорочке с подрисованным галстуком; и при его кондовом деревенском лице эдакая начальственная справа выглядела седелкой на корове. Над круглым столом, укрытым клетчатой скатертью, висел абажур с кистями, похожий на малиновый парашют. В горнице Игорь высмотрел и две приоткрытые двери, сшитые из крашенных половиц, ведущие в комнаты, где, похоже, обитали брат с сестрой. Просторную хоромину срубил бывший плотницкий, ныне рыбачий бригадир Степан Уваров.

Тут… лёгок на помине… в дом вошёл Мишка, такой же, как отец, чёрный, кряжистый увалень, что так колюче, неприязненно осмотрел Игоря с ног до головы, когда тот вышагнул из городского автобуса вслед за девчушками-пэтэушницами.

Парень раскачисто, медвежало, прошёл в горницу, мельком, но хватко глянув на гостя из-под лохматых, сросшихся бровей. Да-а-а, эдакому битюгу под горячу руку не суйся, зашибёт. Что комара прихлопнет.

— Миху помнишь? — Степан кивнул головой в сторону горницы, куда прокосолапил рано заматеревший парень.

— Помню немного, — отозвался Игорь. — Но тогда он еще пешком под стол ходил.

— А ноне — бык, пахать можно. Моряк… Моряк — с печки бряк, растянулся как червяк… Миха! — Степан окликнул сына. — Куда лыжи навострил?

— К рыбакам поеду на Красну горку.

— Смотри там у меня! — отец погрозил кулаком. — Шибко не пей. А то вам же как надо: пить, пока шапка не слетить… Шары зальёте, опять начнёте друг друга мутузить, на кулаках таскать. Ты почо Баклана изметелил?

— Кого изметелил?! О народ, а! Наврёт, глазом не моргнёт… Дал по шее, чтоб девкам не грубил.

— А вроде, не разлей вода.

— Учу свободу любить.

— Учитель… Как бы самого Баклан не выучил. Крученый-верченый… Домахаешься, паря, ножичек из-за голяшки вынет… Ему терять некого, смалу обвык нары протирать… Без драки-то нельзя? Не всё, паря, кулаком, ино бы и добрым словцом…

— Чья бы корова мычала, твоя бы молчала, — фыркнула хозяйка на мужевы слова. — Самому вон гостинец в городе поднесли. Ишь как глаз-то засветили, можно в потёмках без фонаря бродить.

— Сено всё сгребли? — пропустив мимо ушей попрёк, ворчливо спросил отец.

— Малеха осталось. Догребём завтра.

— Во-во, завтра они догребут… А дождь зарядит?! Ильин день на носу.

— Авось не зарядит.

— Во-во, держись за авось, поколе не сорвалось… Тебе че, Илья телеграмму с небес отбил: не зарядит… Старики говаривали: до Ильи в сене пуд меду, после пуд навозу. Не зарядит…

— Ну ладно, батя, я пошёл.

— Иди, да смотрите там у меня, чтоб все было тихо.

Хозяйка тем временем сгоношила стол, и не сказать, чтобы столешня ломилась от снеди, и всё равно глаза разбегались, потому что тарелки густо дышащим, парящим хороводом окружили приземистый, пузатый самовар, любуясь на себя в его зеркалистую медь. Особых разносолов не водилось, но рыба — окунь и сорога — шла на всякий лад: и солёная в тузлуке [47] с душком и без душка, холодного и горячего копчения, рядом уха — баушка глуха щерилась зубастой щучьей пастью и пучилась белыми, вываренными глазами; тут же лоняшняя [48] картоха, — будто вот-вот подкопанная, урождённая на диких, песчаных огородах, — рассыпалась крахмальной мяготью; возле картошки росисто светились рыжиковые и груздёвые пятаки, рядом снежно белело нарезанное сало; а уж чай поджидали смородиновое варенье, брусника, посыпанная сахаром, молоко, затянутое пенкой, томлённое в русской печи, домашние постряпушки и сметана в фарфоровой китайской чаше с ложкой, торчмя торчащей из сметаны. Казалось, будто здесь ждали гостя.

— Ма-ма! — требовательно крикнул Степан в запечный куток. — Посидишь с нами малёхо? Иди, выпей для аппетиту.

— Какого лешего к старухе причепился?! — хозяйка дёрнула мужика за рукав клетчатой рубахи. — Пьешь, пей, а мать не беспокой.

— Я чо-то забыл, кто у нас в доме хозяин? — прищурился Степан, тая на губах улыбку.

— Счас скалку возьму, сразу вспомнишь, — чуть приметно улыбнулась и тётка Наталья. — Сиди уж… хозяин.

— Но чо, мама, иди, хошь на гостя посмотри. Помнишь Гантимуровых? В соседях жили. Иди!

— Да иду, иду. Вот прилип, банный лист, — проворчала старуха, выползая из кути и присаживаясь к столу.

Махнув сразу по большой гранёной стопке…хотя, хозяйка и старуха лишь губы смочили… захрустели груздями, зачмокали, высасывая рыбьи головы; и, выпивая, ели молча, усердно, пока не наелись от живота. Игорь не пьянел, а сыто тяжелел, соловел, отвыкший от эдакого увесистого харча, приваженный к столовским котлетам, где один хлеб, а мясом и не пахнет. На деревенском харче он креп в малолетстве, и, когда укочевали в город, по-первости худо привыкал к винегретам «под шубой», к салатам, один чуднее другого, привечая всякий овощ сам по себе, не в пестрой салатной или винегретной мешанине; но со временем обвыкся с городскими наедками-напитками.

Поначалу Игорь ожидал: вот сейчас явится Лена, подоившая корову и помывшая полы в детском саду, но так и не дождался.

— Какая в Яравне красота!.. — гость поцокал языком, покачал головой. — Вот где жить…

— Красота? — насмешливо переспросил Степан. — А мы дак, паря, живём, и ничо не видим. В земле копаемся, кроты, да рыбу удим.

— Одно озеро чего стоит… И тайга кругом… Поселиться бы здесь, семью завести… — захмелев, не внимая Степановым насмешкам, размечтался Игорь, уже видя Елену своей жёнушкой. — В такой красоте жить — это же… — он не нашёл слов и лишь промычал от удовольствия. — Вы, наверно, поэтому из деревни и укочевали сюда.