– И чем это закончилось? – тихо спросила Маша, и Калужкин наконец оторвал глаза от пейзажа за окном.

– Лебедев вам не рассказал? Это закончилось смертью одного из малышей. Поднялся страшный скандал. Нас обоих уволили из института. Конечно, много было и тех, кто просто завидовал нашему успеху и внезапно свалившимся деньгам. Но мы с Борей сами были в таком шоке от случившегося, что предпочли свернуть свою деятельность.

– Вы сбежали, – кивнула Маша.

– Да. Можно и так сказать, – с мягкой улыбкой качнул головой Калужкин. – Боря – в Штаты, куда его, ученого с уже мировым именем, давно звали. А я – в глухую провинцию.

– Евгений Антонович, – Маша вынула из папки на коленях и положила на стол новому директору листок, – кто эти двое? Последние инициалы в списке?

Калужкин на секунду склонился над бумагой.

– Понятия не имею, – поднял он на Машу близорукие глаза за стеклами с большими диоптриями.

– И вы также не в курсе, что за частный детектив приходил к профессору за месяц до смерти?

– Это, очевидно, личные Борины дела. Я не имел обыкновения ими интересоваться, – пожал плечами Калужкин.

– Да нет. – Маша аккуратно положила листок обратно в папку. – Не совсем. Первые инициалы принадлежат выросшим у вас в пробирке детям. Сказать, что это личные дела Бориса Леонидовича, было бы неправильно. Это ваши общие дела. Они родились с вашей помощью, и теперь все трое – убиты. Я не говорю, что вы как-то связаны с их смертью, но то, что этот листочек оказался в сейфе покойного Шварца, случайностью быть не может.

В дверь тихо постучали.

– Войдите. – Калужкин поднял глаза, и лицо его вдруг неуловимо изменилось, став мягче и – спокойнее.

В дверях стояла Бронислава с чашкой кофе.

– Здравствуйте, простите, что помешала, – произнесла она, едва взглянув на Машу, и, пройдя, поставила чашку горячего кофе на стол перед Калужкиным. Маша переводила взгляд с одного на другого. Броня едва заметно кивнула, будто выполнила одной ей знакомый ритуал. Калужкин в ответ улыбнулся, но спасибо не сказал, а лишь молча проводил ее глазами. «Странно, она не предложила мне кофе, – подумала Маша. – И еще – я, похоже, ошиблась. Что-то поменялось. И очень серьезно. Только вот – что?»

Впрочем, вряд ли ей расскажет об этом Калужкин. Маша попрощалась и уже направилась было к выходу… Но на пороге не выдержала, обернулась: ей было неприятно, что этот взрослый, умный и добрый человек так себя с ней ведет.

– Очень жаль, что вы не хотите сказать мне правды, – сказала она, держась за ручку двери. – Я уверена, что вы знаете о той давней истории много больше, чем говорите. Если все так, как я думаю, то в списке Шварца, среди неопознанных инициалов, фигурируют еще две будущие жертвы. И в этом случае ваше молчание сейчас, здесь, является преступлением.

Но Калужкин лишь молча смотрел на нее, и Маша не могла увидеть – слишком отсвечивали очки – выражения его глаз. И, сама себе кивнув, она вышла и тихо прикрыла за собой дверь.

Социальная инженерия – вот был наш «ответ Чемберлену», сиречь евгенике. Помните – «инженеры человеческих душ»? В отличие от евгеники, проросшей из теории видов и параллелящей выведение идеального человека с выведением лучшей породы скота, тут сравнением выступали машины. С человеком можно разобраться так же, как с неорганическим материалом, будь то станок или любой другой механизм. В 20-х годах в Стране Советов это было основной идеей – создание нового советского человека. На это работали книги для детей и юношества, кино («для нас важнейшим искусством…»), пламенные ораторы на митингах и даже – новая архитектурная мысль, с общими кухнями, красными уголками, библиотеками-читальнями. В некотором роде они преуспели – таких людей, как в 20-е, больше действительно «не делают». Но ошибочно думать, что мы были одиноки – социальная инженерия процветала во многих авторитарных режимах: в Китае эпохи «культурной революции», у «красных кхмеров» в Камбодже. Но особенно любопытно, как причудливо сплетаются меж собой евгеника и социнженерия в современном обществе. И где бы вы думали? В Сингапуре.

За последнее время она отлично усвоила манеру бессмысленно таращиться в телевизор. Что бы в нем ни мелькало и ни суетилось: романтическое кино, ток-шоу или новости. Звонок раздался около половины двенадцатого ночи, и Надя, вздрогнув, нащупала на одеяле мобильник. Номер, высвечивающийся на экране, был ей незнаком.

– Да? – Любопытно, кто может ей звонить в такое время?

– Вы – дочь Бориса Шварца? – спросил мужской голос.

«Журналист, – подумала она. – Из какого-нибудь желтого листка. Обнаглевшие стервятники». И хотела уже было повесить трубку, как…

– Имена Елисея Антонова, Алисы Канунниковой и Ираклия Джорадзе вам о чем-нибудь говорят? – вдруг с растяжечкой, с ленцой, проговорил голос.

– Кто вы? – произнесла она после паузы.

– Имя мое вам вряд ли что-нибудь скажет, но не бойтесь – мы из одной команды, – хохотнул неизвестный. – Давайте-ка лучше встретимся и побеседуем. Так сказать, с глазу на глаз.

Надя помолчала.

– В людном месте, – наконец сказала она.

– Без проблем. Только прямо сейчас. Я человек занятой, и весь день у меня плотное расписание. Как вы относитесь к «Макдоналдсу»? Я не имею в виду кухню, – Надя услышала, как он усмехнулся, – а в качестве безопасности места называйте любой, я подъеду.