Задерживаю дыхание.

– Вы интересовались биологическими следами с места убийства вашей сестры, – продолжает Кернер. – Мне самому стало интересно, и я решил проверить.

Он умолкает. У меня возникает нехорошее предчувствие. Если он собирается сказать то, о чем я подумала, то не хочу это слышать. Особенно сейчас.

– Биологические следы с места того преступления, к сожалению, абсолютно непригодны для анализа, – все-таки говорит Кернер.

У меня потемнело в глазах. Опускаюсь на паркет, перехватывает дыхание.

Будто сквозь вату слушаю, как Кернер объясняет, что время от времени, к сожалению, случается, что следы с места преступления загрязняются или даже теряются. И это очень прискорбно. Но в его мюнхенской практике такого ни разу не было. Он долго сомневался, следует ли ему говорить мне об этом, но потом решил, что человек имеет право на истину, какой бы неприятной она ни была.

Пытаюсь снова начать дышать. В соседней комнате сидит Монстр и ждет меня. Не говоря уже о Шарлотте, которая наверху с Буковски. И мы одни в этом огромном доме, а мой план рухнул, и все ДНК-следы мира теперь бесполезны. Сеть порвана. Второго входа в западню больше нет. Есть только Ленцен и я.

– Мне очень жаль, фрау Конраде, – говорит Кернер. – Но я подумал, вы должны об этом знать.

– Спасибо, – отвечаю я. – До свиданья.

Сижу. Смотрю в окно. Холодное солнечное утро, рождение которого я наблюдала, превратилось в серый день с низко нависшими облаками. Не знаю, где найти силы, чтобы подняться и вернуться в столовую. Ленцен оборачивается, когда вхожу. Вот сидит за моим обеденным столом этот опасный человек, такой спокойный и невозмутимый, что просто диву даешься. Следит за каждым моим движением, притаился, насторожился, как змея, а я думаю: «Мне нужно его признание».

Тучные, осанистые облака нависали над соседними домами – низко, зловеще и тяжело. Софи смотрела в окно, на небо, следила за быстрыми росчерками черных стрижей. Где-то там, под этим небом живет и дышит убийца Бритты. От этой мысли во рту появился холодный металлический привкус. Софи передернуло.

Может, подумала она, просто вообще больше не покидать дом. Не выходить в этот страшный, пугающий мир. Она вздохнула и посмотрела на часы. Надо спешить, если она собирается появиться на приеме хотя бы в каком-то смысле вовремя. Раньше она любила праздники, особенно те, что устраивала сама. После смерти Бритты ее не особенно радовала перспектива смеяться и вести светские разговоры. Но именно этого ждут от нее сегодня. Ее новый галерист Альфред, с которым они только недавно начали сотрудничать, сегодня устраивает в честь своего 50-летия пышный прием в саду, под открытым небом. Хорошо, конечно, что в основном приглашены люди из художественных кругов города – эксцентричные художники, богатые любители живописи, словом, те, с кем она, несмотря на свою любовь к живописи, никогда не пересекалась и среди которых она почти никого не знает. Важно и то, что ни один из них – не исключая и виновника торжества – не в курсе, что у нее недавно погибла сестра, значит, никто не будет приставать к ней с дежурными соболезнованиями. По крайней мере, в этом можно быть уверенной. И все же, несмотря ни на что, она склонялась к тому, чтобы не идти туда, отказаться от приглашения. Ее уговорил Пауль, который считал, что отказ выглядел бы крайне невежливо, и потом, ей самой невредно отвлечься от мрачных мыслей.

И вот она перед шкафом с одеждой и пытается решить сложную задачу: «быть в белом» – как предписывает дресс-код в приглашении на мероприятие. Последние недели Софи носила исключительно черное, и вот теперь одеваться во все белое – это отдавало каким-то маскарадом. Она вздохнула и взяла из шкафа белые льняные брюки и белую блузку с узкими бретельками.

Стоял душный поздний летний вечер. Облака ушли и унесли с собой собиравшийся дождь и прохладу. Когда Софи и Пауль появились на вилле Альфреда, праздник уже шел полным ходом. Сад огромный, заросший, кругом деревья, кустарники, возникало ощущение, будто все происходит на поляне в лесу. В ветвях мерцали бесчисленные фонарики и гирлянды, и от этого и сад, и бродившие повсюду люди казались ненастоящими. Сидячих мест не было, если не считать садовых качелей в укромном углу, на которых самозабвенно тискали друг друга два молодых человека. Под большим каштаном, увешанным фонарями, как спелыми фруктами, была устроена импровизированная танцплощадка, рядом с которой возвышалась маленькая сцена для приглашенной группы, которая должна была петь вживую и которой пока нигде не было видно. Из колонок лилась тихая музыка, заглушаемая говором гостей, который висел над поляной, как мягкое жужжание роя шмелей. Время от времени толпа расступалась, давая проход официантам, которые с кухни виллы выносили на подносах напитки и закуски и предлагали гостям в саду. Следуя дресс-коду, официанты были тоже все в белом, и их было бы трудно отличить от гостей, если бы не стилизованные оленьи рога на их головах.

Софи решила уступить просьбам Пауля и расслабиться, насколько это вообще было возможно в ее ситуации. Она выпила коктейль, потом еще один и еще. Съела несколько тарталеток. Поздравила своего галериста. Взяла еще один бокал.

Наконец Альфред поднялся на маленькую сцену, произнес короткую речь, в которой поблагодарил гостей, объявил о начале танцев, пригласил на сцену группу и сказал, что первая песня сегодняшнего вечера посвящается его жене. Софи улыбнулась, когда Альфред и его жена, которая единственная сегодня была не в белом, а в ярко-красном платье, обменялись воздушными поцелуями. Но улыбка замерла на губах, когда четверо музыкантов наконец заиграли и послышались первые такты песни Beatles «All you need is love». Мир рухнул, разверзлась бездна, и эта бездна поглотила Софи, поглотила всю, без остатка.

Мелодия все еще звучит в голове, когда я возвращаюсь в столовую. Сажусь, полная решимости больше не терять самообладания.

Ленцен по-прежнему – само участие.

– Вы так бледны, – говорит он. – Может, вам нужно отдохнуть? Давайте сделаем паузу, у меня много времени, я готов подстроиться под вас.

Если бы я не знала, что передо мной – матерый волк, то вполне могла бы принять участие в его голосе за чистую монету.

– В этом нет необходимости, – холодно отвечаю я. – Давайте продолжим.

Но внутренне – вся в работе. Пытаюсь вспомнить все, чему учил меня доктор Кристенсен. Но потрясение слишком велико – голову будто вымели начисто.

– Ну, хорошо, – говорит Ленцен. – Как вы работаете? Вы любите писать?

Смотрю ему в глаза. И механически отвечаю:

– Очень люблю.

Мою сестру звали Анна.

– То есть, вы не из тех авторов, кому приходится вымучивать каждую фразу?

В детстве я завидовала, что ее имя одинаково читается и с начала и с конца, а она этим очень гордилась.