Он замолк, и я заметил, — сказал доктор, — что он во время рассказа все искал какую-то новую мысль.

«В Брауншвейге я познакомился с одной солдатской вдовой. У нее тоже было трое детей. И хотя из-за них мне чаще и больнее вспоминалась моя семья, все же этим детям удалось, да, именно это я и хочу сказать, удалось вернуть меня к жизни. Я еле-еле мог дождаться конца рабочего дня, чтобы скорее попасть с завода домой, играть с ребятишками. Ну вот, а через два года мы с этой женщиной решили пожениться. Зачем я как-то вечером стал ей рассказывать о прошлом, я и сам не знаю. Обычно люди это делают, чтобы приукрасить себя. Я должен был бы знать, что могу только уронить себя в ее глазах. Но что-то в глубине души мне не давало покоя. И вот как-то вечером, за месяц до нашей свадьбы, я ей рассказал о том, как потерял жену и троих детей, то есть что они погибли под развалинами во время бомбежки Штеттина… Это она уже знала, но то, что я в этом вижу возмездие за те злодейства, которые творил в Польше, я ей еще не говорил. А тут что-то меня заставило исповедаться ей. Это было очень страшно, почти так же, как тогда, с вашей женой. Она, правда, не упала в обморок, но крикнула мне: Убийца! — прямо в лицо и просто в бешенство пришла от того, что я касался ее детей. Я вынужден был в тот же вечер уйти. Знаете, господин доктор, я тогда хотел повеситься. Но на следующее утро я все-таки пошел на завод и продержался там еще полгода.

Она, конечно, язык за зубами не держала, и в конце концов на заводе это тоже стало известно. И хотя там был целый ряд людей, на совести которых были дела еще почище моих, тот факт, что женщина меня выгнала, всех подстегивал именно меня привлечь к ответственности. Итак, я этого не вынес и просто бросил работу. Перебрался в деревню и работал там простым батраком. Примерно около года. Но к детям я даже приближаться не мог. А я ведь так любил детей! Всякий раз, когда я, поддавшись соблазну, клал руку на голову ребенка, на деревенской улице или в поле, мне казалось, что ребенок отшатывается от меня. Конечно, это было не так, даже наоборот: дети были очень ко мне расположены, они буквально висли на мне. Но мне все время чудилось, что кто-то поблизости обязательно крикнет, дерево крикнет или животное: „Он убивал детей!“»

Он опять некоторое время молчал, потом вскрикнул:

«Кто меня послал на это? Кто убил мою совесть? Я точно знаю, как это началось: на вокзале в Люблине я должен был помогать грузить в эшелон евреев. Поезд состоял из одних только товарных вагонов и был так набит, что, сколько ни старайся, никого туда уже втиснуть было невозможно. А тут капитан заорал на нас, что мы жалкие трусы и если эти жидовки не желают лезть в вагон добровольно, то надо им помочь, или пинком в зад, или прикладом. Что многие из нас и делали. А другие, и я в их числе, все еще медлили. За это капитан наорал на нас, что он-де всех велит наказать, и притом как следует. Вот так, с криками, ревом, проклятиями, хохотом, шуточками и угрозами убивали мою совесть. И если в первый раз там, в Люблине, я только делал вид, что участвую в этом, то потом я и в самом деле участвовал. И повешенные еврейские дети — тоже только часть того, что я делал». — Он говорил все тише и тише, а потом вдруг закричал: «Неужто это вечно будет числиться за мной? А искуплю я свою вину, если наложу на себя руки?»

Голос доктора слегка дрожал:

— Вот так стоял передо мной этот злосчастный человек, вот здесь, в этой комнате. Он явно чего-то хотел, от меня чего-то хотел, не пришел же он без всякого определенного намерения. И почти неслышно, как-то снизу вверх, прозвучал его голос:

«Да, господин доктор, если это можно назвать намерением… Просто у меня было чувство, что если есть на земле человек, который может мне помочь, то это вы.

Я справлялся о вас у булочника Мартенса, он сейчас живет в Люнебурге, и от него услышал, что ваша жена уже восемь лет как умерла. Она бы никогда меня не простила, уж я-то знаю».

«Так, а на мое прощение вы все-таки надеетесь?»

«Очень надеюсь, господин доктор», — отвечал он. И вдруг неожиданно твердо проговорил: «Если вы сочтете правильным, чтобы я ушел из жизни, скажите мне».

Доктор опять взглянул на меня.

— Вот, друг мой, попробуйте-ка произнести свой приговор в такой ситуации. Я точно знал, что он это сделал бы, ушел бы из жизни. Но разве я имею право отнимать жизнь у человека, даже у такого, как он? Из всего, что он пережил за эти годы, все-таки чувствовалось, что крохотный зародыш человеческого был еще жив в нем. Вы знаете, я совсем не религиозен, и это понятие человеческого ничего общего не имеет с церковными догматами. Не затем я пятьдесят лет был врачом, чтобы теперь отказаться спасти человеку жизнь. Разве не лечил я в течение десяти лет преступников в тюрьме? И тем не менее я не мог решиться, не мог подарить ему ни черного, ни белого кубика. Но тут решение приняла судьба или какая там еще бывает таинственная сила: в прихожей раздался детский смех. Это затеяли потасовку двое моих внучат. Я невольно взглянул на него. И увидел просветленное, но в то же время омраченное печалью лицо. И это лицо преступника? Я сказал ему, что он может остаться у меня в качестве шофера. Но должен пообещать мне, что ни одному человеку и даже моей дочери, которую он давно знает, ни словом не обмолвится о своих злодеяниях в Польше. Я знал, что и она, как мать, тоже непременно захочет оградить от него детей. Ну вот, все шло хорошо, дети в нем души не чаяли. Но я сделал одно открытие, которому и по сей день не могу найти объяснение. Хотя моя дочь знала о его печальной судьбе, то есть о том, что он потерял жену и троих детей, она тем не менее всегда испытывала некоторый страх, когда он оставался наедине с детьми. И при этом она действительно ничего не знала. Но что толку было гадать и доискиваться, где брал начало этот ее безотчетный материнский страх? Знаю только, что я не могу этого разгадать.

Доктор налил себе полный стакан и задумчиво осушил его. Потом заговорил уже совсем другим тоном, так, словно рассказывал о местных событиях:

— В деревне очень полюбили тихого, всегда готового помочь человека. Так он проработал у меня два года.

Холодная отчужденность моей дочери, должно быть, пробудила в нем новые опасения, так как полгода назад он спросил меня:

«Вы что-нибудь обо мне рассказали, господин доктор?»

Я успокоил его, а потом поговорил с дочерью, просил держаться с нашим шофером по дружелюбнее, он-де испытал много тяжелого и нуждается в добром слове. Она сказала, что попробует, хотя изменить себя не в состоянии, и что этот замкнутый человек ей несимпатичен и она не любит, когда дети бывают с ним. А следовательно, она все равно будет стараться держать их от него подальше. Должно быть, он это почувствовал, потому что спустя еще три месяца исчез из дому, так же тихо и внезапно, как и появился. Правда, он поселился в деревне у одного старого рыбака. Встречаясь со мной, он очень вежливо здоровался. Мы с ним: больше не говорили. Да, и вот этот человек совершил поступок, о котором газеты пишут как о подвиге, достойном античного героя.

— Вы полагаете, что это самоубийство?

— Да.

Мы замолчали. Как могут, как смеют два человека, верящих, будто они что-то знают о людях, продолжать подобный разговор? Но поскольку дальнейшее молчание тоже было не слишком уместным, я спросил:

— Считаете ли вы справедливым такой исход этой истории?

В ответ опять прозвучало только:

— Да.

Но в конце концов доктор вновь заговорил:

— Мы, люди, вероятно, не имеем права в случаях, подобных этому, выдвигать обвинения в убийстве, выносить смертный приговор или приводить его в исполнение. Но мы также не имеем права разыгрывать из себя всепрощающего Христа и радоваться раскаянию грешника. Я полагаю, что мы, люди, обязаны только протянуть руку виновному, чтобы он мог снова подняться. Но мы не вправе помешать убийце детей расстаться с жизнью, если он от всей души, не услышав ни слова упрека, верит, что, расставшись с жизнью, искупит свою вину. Так пусть же местные жители исполнят свое желание и поставят памятник спасителю детей. И пусть они сами решат, что более уместно — большой крест на скале, где произошло несчастье, или высокий обелиск на берегу. Я вижу несомненную пользу от этой истории уже хотя бы в том, что самопожертвование опять способно растрогать людские сердца.

Рассказав мне все, старый доктор словно освободился от тяжкого груза; он встал, вышел из комнаты и вернулся со второй бутылкой вина.

А потом он еще раз подошел к своему письменному столу и положил передо мной другой газетный лист.

— Вот, — сказал он, — а теперь прочтите еще то, что я здесь отчеркнул. Это, так сказать, по-прежнему, увы, общенемецкий ответ на те не совсем обычные вопросы, которые задала первая статья.

Под заголовком «Убийство ста пятидесяти человек осталось неотомщенным!» газета сообщала о заседании суда присяжных в Дармштадте, на котором десятого марта тысяча девятьсот пятьдесят шестого года бывший капитан гитлеровской армии Карл Фридрих Нёлль и бывший фельдфебель Эмиль Цимбер из Фрайбурга в Брейсгау были приговорены к ничтожным срокам — соответственно к трем и двум годам тюремного заключения за то, что осенью тысяча девятьсот сорок первого года в деревне под Смоленском уничтожили сто пятьдесят еврейских женщин, детей и стариков. На состоявшемся ранее слушании дела обоих обвиняемых Нёлль был приговорен к четырем, а Цимбер к трем годам заключения; этот приговор был отменен верховным судом ФРГ на основании того, что суд забыл проверить, можно ли расценивать расстрел как допустимую репрессию. Одновременно верховный суд настаивал на оправдательном приговоре. Новый обвинительный приговор удалось вынести только потому, что среди расстрелянных было много детей. Да и то эти двое обвинялись не в убийстве, а в пособничестве убийству.