Далее в статье говорилось: западногерманская общественность чрезвычайно взволнована возмутительно мягким приговором дармштадтского суда присяжных. И в прессе и в читательских письмах ставится вопрос, почему убийцы стольких людей не понесли заслуженного наказания. Приговор, вынесенный в Дармштадте, фактически представляет собою реабилитацию нацистских преступлений. И приводилась цитата из западноберлинской «Берлинер цайтунг»:

«Судьей на этом процессе был председатель окружного суда Лауперт. В обосновании приговора он заявил, что обвиняемые, расстреливая детей, преступили „границы гуманности“. В своем ли он уме? Откуда, по его мнению, начинается гуманность и где она кончается? Истребление взрослых он, видимо, считает гуманной акцией. Что же это, спрашивается, за судья? Такой был бы уместен в третьем рейхе!

Так где же справедливость? 58-летний учитель народной школы и бывший капитан гитлеровской армии приговорен к трем годам заключения. Фельдфебель Цимбер отделался двумя годами. Это меньше, чем мог бы получить обычный взломщик. Преступление и наказание здесь столь вопиюще несоразмерны, что о справедливости и говорить не приходится. Так куда же мы катимся? И ведь этот процесс в Дармштадте не единственный. В последнее время добрая дюжина подобных случаев могла бы навести нас на те же самые вопросы. И ответы были бы не лучше».

В виде пояснения к статье в «Берлинер цайтунг» от двенадцатого марта тысяча девятьсот пятьдесят шестого года была напечатана еще и карикатура.

Я сложил газету и взглянул на доктора.

— Слабенькая картинка и абсолютно не передает основной сути подобных событий. Однако тут даже Гойя мог бы усомниться в своих силах.

— К тому же это вообще не материал для шаржей, — перебил меня доктор. — Что тут шаржировать? Этих двоих из Дармштадта? Судей из верховного суда, которые хотят добиться оправдания для них? Добрых граждан и христиан, которые со всем этим мирятся? Или же политиков, писателей и газетчиков, которые, несмотря ни на что, каждый божий день разглагольствуют о культуре Запада? — Доктор схватил газету, вгляделся в рисунок и отшвырнул ее в сторону. — А вдобавок и возмущение их — тоже притворство. «Куда мы катимся?» — вопрошает этот западноберлинский борзописец. Как будто он сам не знает!

Доктор опять взял газету и продолжал:

— Март тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Значит, всего год назад происходил в Дармштадте этот процесс. И уже сегодня господин редактор мог бы найти точнейший ответ на свой вопрос, куда, мол, они катятся, в опубликованном списке приблизительно четырехсот имен, носители коих при нацистском режиме усердно и деятельно заседали в кровавых гитлеровских судах и тем не менее опять занимают государственные посты, определяют политический курс и говорят о праве в немецком суде. А в это время десятки тысяч их сподвижников получают огромные пенсии и радуются жизни, на которую, собственно говоря, вообще не имеют права. — Его взгляд затуманился. — А почему бы и нет, если убийцы сотен детей могут даже преподавать в школе? — И немного погодя: — Мне семьдесят четыре года, и я мог бы уже ни во что не вмешиваться. Но почему это выше моих сил? Почему меня до сих пор волнуют и глупость и жестокость? Тысячи врачей и медицинских сестер каждый день трудятся до полного изнеможения, чтобы спасать и поддерживать жизнь совершенно незнакомых им людей. Мы вот на наших конгрессах говорим об обязанности охранять и восстанавливать здоровье народа. И как редко кто-нибудь задается вопросом: а разве та действительно опасная бацилла, угрожающая здоровью народа и человечества, принадлежит к тем одноклеточным существам на границе оптической видимости, как этому учили нас, врачей, разве она не является сама живым существом, именующим себя, homo sapiens? И если кто-то об этом все-таки заговорит, имея в виду не только почитателей атомной бомбы, но и бескультурных радетелей западной культуры, тот гибрид homo fossilis и homo oeconomikus [46] , который на Западе решает, быть или не быть войне, тогда… о, тогда ему с высокомерной улыбкой возразят что-нибудь вроде того, что мне довелось недавно слышать на одной медицинской конференции: «Добрый старый друг, мы знаем, что на Востоке люди обязаны так говорить. Но вы? Неужто вы стали коммунистом?» — «Да, — взволнованно отвечал я, — это верно, я обязан так говорить! Но и вы должны быть к этому обязаны!» — И что же в результате? Только удивленное покачивание головой и десятки неодобрительных взглядов. Куда они катятся, по-моему, сегодня может спрашивать только идиот.

Старый доктор продолжал:

— Вы, друг мой, в последний раз рассказывали мне о своем намерении в одной книге собрать несколько историй о людях, которые из политических и духовных джунглей, возникших при их же содействии, нашли все-таки путь к свободе и свету и стали полезными гражданами новой Германии. То есть о бывших нацистах. Что ж, прекрасно. Но не думаете ли вы, что многие из этих вновь выползших к свету обитателей джунглей по-прежнему верят, что во время катастрофы они стали не кучкой обломков, а лишь слегка поврежденными мраморными статуями богов и героев? Я не знаю, какого рода те человеческие обломки, о которых вы говорили. Должно быть, вам они представляются пригодными для нового строительства, иначе вы не стали бы их собирать. Но чтобы ни один читатель не пришел к ложному выводу, будто в той, достойной всяческих проклятий системе было все же и нечто хорошее, раз выясняется, что не все члены нацистской партии были такими, как их вожди, я посоветовал бы вам рассказать также историю моего шофера. Но только если вы согласны прокомментировать этот случай в свете, так сказать, сегодняшней действительности и без всяких литературных прикрас. Для этого вам надо будет воспользоваться вырезками из западногерманских и западноберлинских газет, которые я охотно вам предоставлю. Вот она — реалистическая современная литература.

— А какая перспектива для читателя? Надежда на победу человечности несмотря ни на что?

Он, словно признавая свое бессилие, пожал плечами.

— Надеяться — это обязанность социалистов, а не старого буржуазного индивидуалиста, вроде меня. Даже если vox populi [47] немножко охрип. — Он в своем несколько затруднительном положении решил прибегнуть к спасительной иронии.

— Милый мой старый гуманист, — . сказал я, — не надо этого тона. Голос народа охрип, но только потому, что хозяева государства и церкви веками старались старое выражение vox populi — vox dei [48] переиначить и истолковать так, чтобы то, что они объявили гласом божьим, можно было принять за глас народа. Впрочем, в тех письмах, что приходят в газеты, и вправду есть что-то от голоса народа.

Социалист радуется этому, но не возлагает на это больших надежд. Его надежды давно уже стали чем-то само собой разумеющимся: в эпоху социализма он просто будет писать: vox popuIi — vox humana. Голос народа — голос человека!

Валленштейн, прежде чем предпринять какие-либо решительные действия, которые должны были всколыхнуть мир, спрашивал совета не только у звезд, но и у кошек. Он был в дружбе с этими животными и очень привязан к своей необычайно красивой кошке… Пристально наблюдая за ней, записывал все, что в ее поведении казалось ему примечательными соотносил это со своей судьбой. Однажды утром — Валленштейн не успел еще посовещаться со своими офицерами — кошка пять раз перебежала ему дорогу, а когда он, обеспокоенный таким ее поведением, вышел из дома, перебежала опять. Полководец тотчас выразил опасение, что его ожидает какая-то неприятность — будет проиграно предстоящее сражение, погибнет он сам или же все его дело пойдет прахом! Один из генералов посоветовал ему убить кошку. Другие офицеры предостерегали его от этого шага, утверждая, что кошки способны мстить за себя даже после смерти. Сам полководец не мог ни на что решиться, но потом изъявил согласие, чтобы кошку на ближайшие дни заперли. Сражение, к которому готовились, было проиграно, Валленштейну с его войском пришлось отступить, а кошка попала в плен к шведам.

Полководец больше сокрушался о потере кошки, нежели о проигранном сражении.

Вывести Валленштейна из состояния бездеятельности, грозившего только умножить потери, пытался один полковник, пообещав вернуть ему кошку. В шведском лагере тоже прослышали о причуде имперского полководца и радовались, что им досталась такая добыча; сведения об этом в свою очередь проникли в имперский лагерь.

Когда Валленштейн услыхал, что кошка жива и находится на попечении одного шведского графа, он заговорил о мире. Его генералы попросили, чтобы он денек повременил и дал им попробовать вызволить кошку не столь дорогой ценой. И они обменяли трех пленных шведских генералов на одну имперскую кошку!