Путник горько усмехается.

В эти же часы несколько недель тому назад где-то, пусть даже на считанные минуты рождался тот немецкий революционер, который каждые тридцать лет робко пытается войти в немецкую историю. Старый крестьянин, тянувший на пару со старой коровой старую, разболтанную тележку, где рядом с жалким скарбом лежала старая женщина, вдруг остановился, повернул голову к телеге и громко крикнул:

— Эй, мать, ты тоже глядишь на коричневый сброд?

Вот из-за кого я надрываюсь. Впрочем, ты сама так хотела. — После чего он снова натянул постромки.

Но долговязый тип из СА, то ли командир взвода, то ли какой-то другой начальник, проезжая мимо на велосипеде, услышал его слова, спрыгнул, подошел поближе и, не сказав ни слова, ударил старика кулаком в лицо, отчего тот упал на оглоблю и на испуганно отпрянувшую корову. Телега, разумеется, остановилась, из-за нее остановились и те, что ехали следом, и поскольку сердитые крики не помогали делу, крестьяне с дальних подвод подошли поближе. Некоторые поняли, что здесь произошло, и грозно окружили типа из СА. Тот выхватил пистолет и завопил:

— Я вас в первой же деревне всех велю повесить, чертовы ублюдки!

И крестьяне испуганно отпрянули.

Три солдата отделились от проходившей мимо части, у одного была винтовка. Он спросил:

— Чего от вас хочет этот подонок? Повесить, что ли? Повесьте лучше его самого, благо деревьев хватает.

Тут крестьяне опять подошли поближе, и некоторые даже засучивали на ходу рукава. Но позади, в застрявшем обозе, громче стали крики и шум.

— А ну давай! — кричали сзади.

— Послушайте, товарищи! — начал вояка из СА.

— Заткнись, никакой я тебе не товарищ! — рявкнул в ответ солдат с винтовкой.

— Надо же, по крайней мере, поддерживать дисциплину, — сказал штурмовик, пряча пистолет в кобуру. — А мне приказано следить, чтоб на дороге не было заторов.

— Поехали дальше! — скомандовал один из солдат.

— Дай-ка мне твою пукалку, — потребовал солдат с винтовкой, обращаясь к штурмовику, — чтобы ты не натворил глупостей. — Он отобрал пистолет и сунул его в карман своей шинели. — А теперь следи сколько хочешь! — и он обернулся к своим товарищам.

— Пошли, ребята! — и все трое отправились дальше.

— Если вы, козлы вонючие, воображаете, будто… — сказал штурмовик, когда солдаты скрылись, и повернулся к крестьянам, но из них большинство уже разошлось по своим подводам. Старик, которого ударили в лицо, тем временем тоже оклемался, вытер тыльной стороной ладони кровь с лица и налег на постромки.

Неужели с тех пор прошло всего три недели? Путник, которому преградили путь воспоминания о бегстве, идет дальше. Его взгляд, скользнув по обочине, различает под опрокинутой телегой женскую ногу. И путник останавливается снова, ибо другая картина встает перед ним.

Та часть нескончаемого обоза, с которой шел тогда путник, едва успела миновать Пазевальк, как в небе над ними возникла эскадрилья самолетов. С криком «Самолеты!» люди побросали лошадей и подводы, схватили детей, — чтобы снять стариков, уже не осталось времени, — и залегли в канавах.

За каких-то двадцать минут весь город укрылся пламенем и дымом. Несмотря на ужас, на спешку и страх, крестьяне громко говорили друг другу:

— Еще немного — и нас бы тоже… — А потом выражали удивление: — Зачем им это понадобилось? В городе-то ничего важного нет!

Их примитивный разум никак не мог постичь, что на войне человек становится еще меньше человеком, чем обычно. Все правда: ни промышленности, ни военных объектов в этом городе не имелось, заурядный был городишко на севере Германии. Но зато имелись бомбы, которые остались неиспользованными после не совсем удачного налета на более достойную цель. Что ж было делать разочарованным летчикам? Тащить бомбы назад? Пришлось удовольствоваться разрушением такого вот городка.

Крестьянский ум подобных вещей не понимает. Не может он постичь и того, зачем крестьяне, выброшенные войной из домов и гонимые по бесконечным дорогам в печальной веренице подвод, всякий раз спрыгивают на землю и прячутся в придорожных канавах. Старик, который бранился со своей больной женой и выговаривал ей, что это из-за нее он оказался в партии, мог бы, видит бог, обойтись без этого единственного в своей жизни бунта, от которого он так разгорячился, что даже не стал ложиться в канаву. И это избавило его от необходимости снова подсаживать жену на телегу, а потом, по-братски разделив тяжесть с коровой, тянуть ее дальше по нескончаемому шоссе. Они аккуратненько легли рядышком, старый крестьянин, его больная жена, его тощая корова и старая дребезжащая телега. Они задержали обоз, снова устремившийся вперед, но, может, сказалось воспоминание о горящем маленьком городке, — никто не стал ругаться по поводу задержки; крестьяне покорно объезжали тех, кто так и лежал посреди дороги, и могли не укорять себя в нехристианском поведении; их оставляли не одних, а в компании.

Покуда наш путник идет дальше, в сторону родной деревни, мысли его бредут в противоположном направлении, сопровождая обоз, с которым он шел несколько недель тому назад.

Устав от долгого пути по проселкам и полевым тропинкам, и так — изо дня в день; устав от ночевок в лесу, канавах и хлевах, и так — из ночи в ночь; устав от нескончаемой игры в прятки при распаковке съестных припасов, и так — из полудня в полдень; устав от непостижимой жадности многих хозяев, которые, даже за минуту до того как покинуть свой дом, отказываются дать чужим беженцам мешок картошки; но не меньше устав и от исступленной щедрости других хозяев, кто в похоронном настроении делит с беженцами запасы дорогого вина, устав — устав от всего, этот человек сумел как-то утром побудить крестьян развернуть подводы и двинуться домой.