На следующий день я осторожно спросил у отца название мельницы, ни словом не обмолвившись о голубой, как небо, девочке.

«Неужто ты был в этом гиблом месте?» — спросил он.

«Почему гиблое? Это чудесное место, и хозяйство в полном порядке. Как называется та мельница?»

«Должно быть, мельница Марии. Но мельницы там давным-давно нет. Какой крестьянин повезет зерно в эту богом забытую дыру? Засел там какой-нибудь бедолага, жить не живет, а помирать неохота. Ты подумай: ведь дети, если они там есть, растут как скотинка…»

А я вспомнил прекрасную девочку, и мысль о ней не покидала меня. Только рассказать о ней я не мог: никто б не поверил, что я все это видел. Ведь и сам я все время сомневался, было ли это явью или мне встретилось существо из сказок, легенд и сочинений поэтов.

Как-то в полдень, когда происшедшее чудесным образом преобразилось в моем сознании, а школьные каникулы подходили к концу, я поделился тайной далекой мельницы с Ульрикой. Высокий лес, дикое ущелье, прекрасная долина и одинокая мельница не произвели на нее никакого впечатления. Зато ей хотелось услышать о незнакомой девочке и ее красивом платье. Но трезвый рассудок взял верх, и она принялась хохотать: откуда у простого крестьянина такая дочь! Она была готова завтра же двинуться в путь и все проверить. Уж ее-то, дочь куммеровского пастора, крестьянин не посмел бы прогнать! Она только боялась отправиться в дорогу одна, справедливо полагая, что не найдет ее. Оба ее брата смеясь отказывались проводить ее. И по своему обыкновению она снова нарушила торжественное обещание и все разболтала.

Когда в последний день каникул мы сидели в саду у пастора и пили кофе, Ульрика, оба ее брата, Эберхард с усадьбы и я, к нашему столу подошел пастор Брайтхаупт и, обратившись ко мне, произнес: «Ульрика рассказала мне историю о мельнице Марии и маленькой девочке в городском платье. Ты что, был на мельнице?»

Я сердито глянул на нее. Пришлось рассказать.

«А кроме крестьянина ты видел кого-нибудь еще? Человека, который носит очки и одет по-городскому?»

Его я не видел.

«Девочка — ровесница Ульрике, верно?»

Я кивнул.

«Так, одна она не могла сюда приехать. Значит, он опять здесь, этот красный смутьян и каторжник. Хорошо, что теперь я это знаю». С этими словами он ушел.

Я ничего не понял, почувствовав только, что прекрасная незнакомка действительно существовала и что пастор чем-то был опасен ей и мужчине в очках, который доводился ей отцом. Нужно во что бы то ни стало их предупредить, пусть даже крестьянин с кнутом набросится на меня! Но вернуться на мельницу не представлялось возможным: завтра утром я должен был ехать в город. Тем сильней меня пугали грозные слова пастора о смутьяне и бунтовщике. Разве могла быть у человека, если он преступник, прелестная дочь, вроде голубой, как небо, лесной феи? Что ей было нужно на заброшенной мельнице? За помощью я обратился к кантору Каннегисеру. Мой рассказ его сильно разволновал. Потом он сказал: «Когда-нибудь я тебе все объясню. А теперь спокойно поезжай в город. Завтра мне предстоит длинная прогулка».

Необычный шум донесся с улицы, шум непонятного происхожденья: звон, топот, цокот, стук, будто сотни молотов, используемых в тяжелом кузнечном деле, играючи бьют по железу и наковальне. А шум все ближе и ближе, все сильней и сильней, и вот наконец, слышно радостное ржанье, тонкое и мощное, как звук трубы: кони. Много-много коней. Люди облепили окна и, выбежав на улицу, сначала глазели, ничего не понимая: поодиночке, парами, тройками и четверками на поводу у мужиков нескончаемым потоком двигались кони. Тонконогие, молодые, степенные, средних лет, усталые, старые; стройные чистокровки из кучерских дрожек, сильные полукровки из крестьянских телег и тяжелые неуклюжие битюги, на которых возят пивные бочки, дрова и грузы; рыжие, гнедые, белые, вороные, пегие. Большинство коней, взволнованных столь необычным соседством и странным нерабочим днем, еще не успокоилось. Задирая морды, они обнюхивали то правую, то левую сторону дороги, радостно ржали, и, казалось, помолодевшие глаза животных неосознанно выражают радость жизни, утраченную много столетий назад. И только лошади с худыми крупами, согнутыми спинами, со сбитыми холками и бесформенными распухшими бабками, безучастно понурив головы, усталой рысцой трусили среди других.

И морды лошадей выражали то же, что и лица большинства мужиков, которые вели животных. То были сплошь пожилые крестьяне, кучера и батраки. Они либо молчали, либо отвечали нехотя, а иногда и опасной политической шуткой на оклики знакомых в толпе зрителей, а те потом осторожно оглядывались, будто желая удостовериться, не повредит ли им сказанное. На некоторых неседланых лошадях сидели молодые ребята, вообразившие себя лихими кавалеристами и кричавшие девушкам, чтобы те приходили потанцевать с ними или взяли на постой.

На безоблачном небе полыхало солнце, листья каштанов под действием уличной пыли и времени утратили свой былой блеск, ибо стояла середина жатвы и, казалось, людям, зверью и всему растущему на земле пришло время пожинать плоды. Но вот длинная колонна прошла. Люди, глазевшие на нее, вернулись в свои жилища к своим делам, одни беззаботные и радостные, другие серьезные и задумчивые.

Задумчивых было мало, а серьезные сохраняли этот настрой, когда процессия скрылась, пожалуй, лишь из опасения, что вслед за этим конным смотром возникнут новые трудности и препоны в работе. Ведь многие из них знали это по событиям двадцатипятилетней давности, времен первой мировой войны. Но они быстро утешились верой, которую вот уже шесть лет черпали из репродукторов, газет и уст ораторов, твердо полагая, что на сей раз в великий поход собрался иной, могущественный, призванный властвовать народ. И пусть эти землепашцы и ремесленники сами не смеялись, не пели и не бахвалились; они внимали пенью, смеху и бахвальству тысяч, сотен тысяч и миллионов жителей рейха. Внимали и млели. Истекшие шесть лет гитлеровской империи представлялись им широкой дорогой побед, где одна триумфальная арка следовала за другой, и в мыслях они видели себя марширующими по этой дороге в едином строю могучих, непобедимых германцев. Из множества заштатных лавочников они превратились в чудовищную военную гусеницу, внушающую страх и состоящую из миллионов отвратительных личинок бледного комара светло-коричневого и черного цвета, которого наши предки когда-то считали предвестником войн, болезней, голода и мора. Те немногие, что видели ростки зла, перестали отчаиваться при мысли о том, мак избежать или предотвратить его. Их усилия стали бесполезными. Казалось, весь народ утратил со зреньем и слухом еще и способность чувствовать. Война! — это ужасное слово, гремевшее из всех репродукторов, вроде бы не внушало людям страха. Толстая лавочница на углу улицы, которая после провозглашения протектората Богемии и Моравии, весной требовала: «Ну, а теперь он должен быстро управиться и с польским коридором!», лишь однажды выказала слабость, вспомнив о своем военнообязанном сыне. Потом она стала образцом геройской немецкой матери, а позже в гордом трауре внимательно следила за постепенно мрачневшими лицами сограждан.

К тому времени уже исполнилось то, что предрекал старик, когда длинная процессия лошадей исчезла из виду: «И ни одна из них не увидит родной стороны!»

Было приказано согнать их со всех окрестных деревень на рыночную площадь небольшого городка, которая оказалась слишком тесной, так что пришлось отвести их на стрельбище за город. Заперев комнату на ключ, старик спросил, все ли видели последнюю, самую последнюю лошадь: огромный буланой масти конь плелся вслед за процессией, будто зная, что в любую минуту может догнать ее, и тем не менее медлил, словно желая сполна насладиться игрой. Будучи человеком, знающим Библию, старик взял в руки книгу и с торжественной серьезностью прочел стих из Апокалипсиса: «И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя „Смерть“, и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными».