Вот уже человек, идущий впереди меня, спросил:

— Господин вахмистр, куда вы нас отправляете? — Страх дрожал в его голосе.

Толстый даже не заорал на него, он ответил вполне добродушно:

— Мы все вместе совершим небольшую загородную прогулку, мой мальчик!

Значит, за город — если это не издевка. Первые уже садились в машину — молча, с ожесточением стиснув зубы. Тогда я обернулся к толстому:

— Но со мной и этими двоими тут что-то не так! Вы же ясно сказали: нас выпускают!

Вахмистр повернул ко мне свой живот и засмеялся:

— А разве вас не выпускают отсюда? Надеюсь, мы больше не встретимся! Кто виноват, дурачье, что вы поверили, будто таким, как вы, позволят вернуться в общество!

Он сделал вид, что очень доволен своей шуткой. Они, наверное, уже сотню раз проделывали эту подлость с несчастными, у которых отнимали надежду.

Те, в машине, сидели тихо, молча, опустив глаза. Только когда машина покатила по улицам, пробудился интерес: куда нас везут?

— На улицу принца Альбрехта, — воскликнул один, — в гестапо!

— Я уже три месяца сижу здесь, на Алексе, — сказал пожилой человек с окладистой седой бородой, — я хочу, чтобы меня наконец допросили.

Кое-кто засмеялся, но смех этот прозвучал так, словно заскребли ногтями по железному верху машины: «Подожди, тебя еще допросят!»

— Если б я только знал… — начал один, из нашего тюремного круга, но замолчал.

— Нет, не на Альбрехта, — сообщил человек, стоявший у зарешеченного дверного окошка. — Но и не в Ораниенбург, — добавил он сразу же.

Все прижались к двери, стараясь угадать, куда нас везут, будто мы спешили навстречу новым испытаниям.

— Что же ты натворил? — спросил мой сосед старого человека с окладистой бородой.

— Я? — он хотел, вероятно, ответить, но тут лицо у него помрачнело, и я прочел его мысли: «Будь начеку, может, это стукач!» Тень настороженности легла на все лица. Вот чем она стала, наша общность в преддверии ада.

— Меня пускай везут куда угодно, — сказал коренастый мужчина лет тридцати пяти. Он отодвинулся от двери и сел. — Только бы знать, на свободе ли остальные. — Глубокая тревога послышалась в его словах, но на лицах остальных был написан ответ: «Осторожно, возможно, это стукач!»

— Можно здесь курить? — спросил самый молодой с виду парень (он один среди нас казался более или менее беспечным) и стал вытаскивать папиросу.

Сосед схватил его за руку:

— Ты что, с ума сошел? «Быки» только и ждут чего-нибудь такого!

Но другие сказали, что им уже приходилось курить в «Зеленой Минне» и, как только мы выедем за город, они тоже закурят. Кто знает, что будет потом?

— Боже милосердный! — простонал человек, остававшийся у двери, и все головы стремительно повернулись к нему.

— В Ко-лум-биа-хауз…

Четверо, пятеро человек бросились к окну, они уставились в него так, словно им не терпелось увидеть это страшное место. Последняя надежда еще боролась с тупой покорностью, когда машина въехала во двор и остановилась.

Сомнений больше не было. Глухой голос отчаяния подвел черту под случившимся:

— Так и есть!

Никто не поднял глаз, никто не произнес ни слова. Я услышал, как толстый вахмистр слез со своего места рядом с шофером, поговорил с ним о чем-то и ушел в глубь двора. На сапогах у него были железные набойки, подковка на одном каблуке, видимо, разболталась и слегка позвякивала. Я удивился, что мое сознание фиксирует сейчас подобные вещи. А между тем мы сидели, тесно прижавшись один к другому, девять заключенных, знающих друг о друге лишь то, что уже совсем скоро заплечных дел мастера начнут рвать человеческое тело, пытаясь разрушить ту стойкую общность, которая именно в эти минуты превратилась из идеи в действительность и соединила незнакомых между собой людей. Последнее и величайшее товарищество придавало силы всем сидевшим в машине, угнетало их сознание, что силы эти понадобятся не для борьбы, а лишь для того, чтобы перенести страдания. Машина была большим гробом, зловещая тишина царила в ней. Странным гробом, ибо мертвецы его были живы, им предстояло умереть лишь тогда, когда они выйдут из него.

Как кратки, однако, могут быть пятнадцать минут, если они в самом прямом значении слова — отсрочка казни. Среди чужих звуков этого чужого двора снова отчетливо послышались шаги толстого вахмистра; они приближались, подковка звенела все громче и громче — сейчас он появится, откроет дверцу и насмешливо скажет: «Пожалуйста, господа, выходите, вас приглашают на милую вечернюю беседу».

Не решится ли кто-нибудь двинуть ему кулаком в морду и броситься к воротам? Если они станут стрелять, так чем это хуже того, что нас тут ожидает? Ведь еще на свободе каждый из нас знал кое-что об ужасах, творящихся здесь, в центре Берлина, в этом Колумбиа-хауз; недобрая слава всех прочих застенков, вместе взятых, не сравнится с его кошмарами.

Толстый был уже здесь, но он не отворил нашу дверцу, он подошел к шоферу и заговорил с ним. На несколько секунд блеснула надежда: быть может, мы поедем дальше. Он не сел в машину, он обошел ее кругом, один раз, другой, третий. И тут тишина, порожденная тупой покорностью, бессилием, подавленным возмущением и парализованной волей к жизни, внезапно взорвалась: это восстал дух мятежа. Безо всякого уговора дюжина кулаков забарабанила в дверцу машины, дюжина искаженных ртов исторгла дикие крики, и доски поддались. Дверь распахнулась. Снаружи, плечом к плечу, с поднятыми пистолетами стояли толстый и шофер.