барака, он открывает огонь. Ни в одного не попал. Прибежал начальник караула,

что за пальба? И тот с досады пальнул себе в живот – попал. Или пьяный был, или

действительно сошёл с ума. Три часа возились, извлекали пули, зашивали печень,

намучились, но спасли. В палате он начал метаться, вскакивать, сорвал повязку и

умер от кровотечения. Если мы дадим конвоиру пистолет, он может нас застрелить в

упор, симптомы чокнутости у него есть. Но если на вахте увидят в руках у

заключённого пистолет, могут дать команду открыть огонь с вышки. Нас расфукают

из пулемёта.

«Кончай петь, – подал я Саше команду. – На вахте вон Папа-Римский».

Начальника режима боялись не только зека, но и сами надзиратели. Следующую

команду подал Пульников. «Стой, мать-перемать! – Он шагнул к Саше вплотную. –

Ты присягу давал, туды тебя растуды? Мы тебе доверяем оружие и, чтоб ты помнил,

трибунал тебе с ходу намотает десять лет, а мы пойдём свидетелями. Я уже вольный

без пяти минут».

Конвоир вроде опомнился, вполне осмысленно протянул мне руку. Я подержал

пистолет, хорошая, чёрт её бери, игрушка, так и прилипает к ладони, тяжёленькая,

действительно, самый веский аргумент, так и зовёт или по темени долбануть, или

нажать на спусковой крючок. Пульников засёк мою опасную завороженность. «Но-

но, Женя! Мне осталось пятьдесят пять». Я вложил пистолет в кобуру и сам её

застегнул.

«Шагай рядом с нами, – приказал хирург. – Только не вздумай хвататься за

оружие». Я добавил: «Шаг вправо, шаг влево считается побег».

Вахту прошли спокойно, зря волновались. Хватит на сегодня приключений,

будут они ещё и завтра, и послезавтра. Двинули с Пульниковым в больницу через

всю зону спящую, тихую, и теперь хирург болтал уже без умолку: «Хороший парень

Саша, есть же люди среди надзирателей. Ты, Женя, тоже хороший парень, я из тебя

классного хирурга сделаю». Он опьянел с отсрочкой, хитёр, бродяга. Зашли в

больницу, тепло и чисто, все спят, а Пульников загорланил на манер конвоира: «Как

шли мы по трапу на бо-о-орт в холодные, мрачные трю-ймы».

Собрат наш, доктор Вериго не спал, лежал на койке с книгой в руках.

Пульников сел к нему и начал тормошить. «Ну, расскажи, Верижка, как ты на

медведя ходил!»

Олег Васильевич Вериго, один из самых уважаемых людей в лагере, военный

врач, справедливый, выдержанный, всегда спокойный, сейчас был заметно

опечален. Пришло ему письмо от жучек из Майны, там женский лагерь. Олег

Васильевич подал конверт, и Пульников начал с выражением: «Только ты не

огорчайся, Олег Васильевич, эта сучка гумозница не заслуживает тебя. Она в

первый же день полезла на вышку. Её все вертухаи уже перепробовали. Мы её

приговорили, сегодня обстригли и опарафинили, только из уважения к тебе, дорогой

и любимый наш Олег Васильевич».

Пожалели, называется. Но у них свои законы. А Вериго страдал из-за того, что

издеваются над Тамарой. Она ему чуть не каждый день письма писала. Тоже, между

прочим, майор медицинской службы. Бывает же такое совпадение – она, военврач,

своего муженька мышьяком, а он, военврач, свою жёнушку из пистолета. Хороша

парочка, баран да ярочка, – сказал бы, да не скажу. Славный человек Вериго. И

Тамара редкая женщина. Её судил трибунал в Алма-Ате, тот же, что и меня, и дали

ей двадцать лет, пришли мы одним этапом, она сразу нацелилась на Вериго и своего

добилась. Симпатичная такая ведьма, очень привлекательная. «Не тужи, Верижка,

найдёшь другую, – блажил Пульников. – За что тебя бабы любят, мне хотя бы одну

десятую».

Зашёл санитар, принёс чайник и сказал, что меня вызывает Волга.

2

«Эх, Евгений Павлович, – укоризненно сказал Волга, – по голосу чую (он

слепой, на глазах повязка), поддал ты сегодня, какую тебе казнь придумать?»

На той неделе мы с ним дали слово: ни глотка до Нового года. Казалось бы, в

лагере воздержанию режим способствует, однако водку найти легко, закажешь и

принесут, в крайнем случае, одеколон. Способы доставки – в грелке, в перчатке