в душе так и звенит прощальный клич, гром, грай тех детей в пионерском лагере сорок

четвертого года.

17

Высокий прочный забор, огромные зелёные ворота, на них белилами пропеллер,

звезда и крылья. Отныне моя эмблема. У ворот часовой с винтовкой. Мой часовой.

Сюда мы пришли из военкомата, разномастно одетые, весёлые и чубатые, 60 будущих

соколов. Половина городских, половина сельских из Токмака и Беловодска, из Кзыл-

Аскера и Карабалтов. С Лилей мы простились в лагере, а дома я попросил меня не

провожать – пойду один. Утром сели за стол отец с матерью, Зоя, Валя и я. У порога

стоял отцовский вещмешок. Кстати сказать, всей семьёй, впятером, мы жили

урывками, совсем недолго. Годами не было отца, теперь вот не будет сына. На столе

свёкла с тыквой и по ложке патоки. Сладкой-пресладкой, как моя жизнь дома. Выпили

по чашке чая, отец поднялся, разобрал костыли, развернулся лицом к старой иконе в

углу, перекрестился.

«Ну, иди, сынок, служи верой и правдой, как твой отец служил, как твои деды

служили. Товарищей выручай, отца с матерью не позорь».

Я до сих пор не знаю, что такое «служи верой и правдой», только догадываюсь.

Проводили меня за ворота, стояли, махали, а я шёл по Ленинградской с вещмешком за

спиной, все видели, и вечером улица будет знать: ещё один вчерашний мальчик пошёл

на войну, уже двадцать седьмой год берут…

Часовой крикнул начальника караула, и нас пустили во двор. Вышел строгий

майор, объявил, мы отныне курсанты запасного авиационного батальона авиашколы

пилотов, и представил нам командира взвода, белокурого лейтенанта Смирнова. Он

сделал перекличку, причём не спеша, внимательно каждого оглядывал, затем

скомандовал: «Курсант Щеголихин, выйти из строя!» Я отчеканил два шага перед

собой и – кру-гом! – стал лицом к строю. «Назначаю курсанта Щеголихина моим

помощником. Все приказания его выполнять согласно устава дисциплинарной службы».

Я даже не удивился, всё расписано заранее, куда денешься. (В личном деле была

характеристика от Пролетарского райкома комсомола) Более полусотни совершенно

незнакомых парней, даже Пуциковичей нет, они слиняли в высшее военно-

политическое. С этой оравой я должен ладить, вникать в нужды, хлопотать о питании,

обмундировании, требовать дисциплины, порядка день за днём, месяц за месяцем. Но я

не пасую, я уже не рядовой с первого дня службы. Пришел парикмахер – носатый

армянин в белом халате, с машинкой, позвал всех в курилку, поставил табуретку возле

бочки с водой, жестом показал – садись, братва, не бойся. Однако никто не решался.

«Эй, старшой, покажи пример!» Все заржали, загорланили, есть возможность

позабавиться над своим командиром. Я уселся, парикмахер бесцеремонно пригнул мою

голову, прохладная машинка застрекотала по темени – один раз ото лба до затылка,

другой раз… Я смотрел на носки своих старых парусиновых туфель, на окурки

«Беломора» и видел, как мои кудри, кольца моих волос падали к ногам в пыль и сразу

тускнели, на глазах менялись, мертвели. «Ничего особенного… Просто стригут, так

надо, отныне ты в армии, всё ясно, понятно». Но острая жалость к волосам в пыли

охватила, судорога стянула скулы, так и окатило меня волной смятения, будто снятые

мои волосы просигналили тревогу. Сильно мне стало не по себе! Хорошо ещё, ребята

не видели, сидел я, опустив голову, и парикмахер прикрывал халатом – и стриг-стриг-

стриг, какого чёрта так долго?! «Держись, Иван, ты взрослый, ты будущий офицер,

крепись!» А слезы так и лезли, я глотал, глотал соленую влагу, судорожно стараясь

думать о чем-нибудь постороннем. Всё-таки были, я думаю, на концах волос глаза

будущего, и они заплакали. Я встал остриженный, стиснув зубы, шагнул из круга, на

мое место сел другой. Я отошел в сторонку, поглаживая голову, шершавую, как обувная

щетка. Ребята шумели, острили, хохотали, будто в цирке. Как из-под земли вырос наш

лейтенант Смирнов. – «Сми-ир-р-на!! – рявкнул он. – Вы где находитесь?! На баз-