вылетевший из бутылки, прорвал все плотины, ржём до коликов, я трясусь, навалясь на

стол. Маша Чиркова ухватила меня за плечо и бьётся об меня лбом, не может оборвать

руладу. Старшая обеими руками зажимает глаза носовым платком, боясь, хлынут сейчас

оттуда два ручья слёз. А Миша – ноль внимания, невозмутим как мумия. Я ешё не видел

такого артиста разговорного жанра. Как раз Лиля подошла, она дольше всех укладывала

свой отряд. Встала как статуя и смотрит на наши конвульсии, молчит и смотрит. «А

хозяин держится индифферентно – ваньку валяет. С вас, говорит, за скушанные четыре

штуки столько-то. Как, говорю, за четыре?! Когда четвёртое в блюде находится. Нет,

отвечает. Хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято». В

краткую паузу перед взрывом послышался голос Лили: – «Какая пошлость! Взрослые

люди!»

От её оценки, от такой разительно-окоченелой серьёзности мы сейчас все как один

умрём! Я упал на дощатый столу и дёргаюсь беззвучно на грани жизни и смерти. Маша

Чиркова бьётся об меня, как об диванную подушку, волосы её рассыпались по моей

спине и щекочут шею. Но Миша Лещенко невозмутим. «Заплатил. Обращаюсь к даме:

докушайте, говорю, гражданка. Заплачено. А дама не двигается. И конфузится

докушивать. А тут какой-то дядя ввязался. Давай, говорит, я докушаю. И докушал,

сволочь. За мои-то деньги». Лиля изо всех сил кричит: – «Пошлость! Пошлость! Как не

стыдно!» – и уходит быстрым шагом.

Мы вытираем слёзы, представление окончено, дышим устало, прерывисто,

кряхтим, постанываем, будто гору преодолели, – ах, ох, ну и Лещенко, ну и Зощенко!

«Чиркова, слезь, – говорит Ида Григорьевна. – Забралась с ногами. Он тебе что, печка?»

Маша отстраняется от меня, она не умышленно забралась, если бы здесь ёжик сидел,

она бы и на него легла. Ей всё равно, но Лиле – нет, увидела она такие вольности и

ушла.

Так я и не поговорил с комсоргом, отложил на завтра, утром вместе поедем в город.

А Лиля на меня обиделась. Я пытался выяснить, в чём дело, в глаза ей заглядывал,

голову её пытался поднять пальцами за подбородок, и она с размаху ударила меня,

хлёсткую такую влепила пощёчину, и сама разревелась: «Уходишь в армию, бросаешь

меня и веселишься от какой-то пошлости». Мы долго с ней мирились, не спали часов до

четырёх, а утром я с Мишей поехал в город. Сошли возле вокзала и по рельсам, по

чёрным мазутным шпалам пошли в сторону завода. Тепло, солнечно, сверкают рельсы,

пахнет смолой. «Миша, у меня просьба. Ухожу в авиацию, хотел с тобой поговорить».

– «Я в курсе, Ида Григорьевна мне сказала. Думаю, с тобой мы решим вопрос

положительно. Потаскаешь с полгода болванки, парень ты крепкий, потом в ученики

слесаря».

У меня так бывает, между прочим, что-то недоговорю, не уточню, а потом

оказывается, меня не так поняли и начинают помогать не с того боку. Я весь отдаюсь

своей цели, мне кажется, и другие живут тем же, настроены на одну волну, а

оказывается, – нет. «Я долго колебался, Миша. Прикидывал все «за» и «против» и

твёрдо решил: пойду в училище, буду лётчиком». – «А Лилю оставишь? У вас такая

любовь». Я забыл, что Ида – инспектор отдела кадров и, конечно же, лучше Лещенки

знает, кому дают бронь. Когда я заговорил с ней в тот раз, она решила, что я не хочу в

армию, но по своей скромности, робости навожу тень на плетень.

«А Лилю оставишь…» Что значит оставишь? Она меня ждать будет, это важнее, у

нас более зрелая пора любви. Я так думаю, но вслух не скажу.

«Выбор сделан, я уже прошёл комиссию, подал заявление и жду вызова». – «Не

знаю, не знаю, – отозвался Миша. – Хозяин барин. Идёшь в армию, а сам штатский. Я

людей вижу». Он видит, а военрук не видит. Боевой офицер считает меня

прирождённым военным, и я с ним согласен. Я люблю чёткость, порядок, силу и

мужество, я требователен к себе, значит, и к другим. Не люблю разгильдяев, слабаков,

всяких расхристанных. Я буду как Лермонтов. У меня есть всё для офицера, неужели не

видно? «А сам штатский».

Лещенко продолжал: «Наши войска уже в Польше, в Румынии, не успеешь ты