Сверстники. С ними были проблемы. С ними были очень большие проблемы: дети боялись Имтизаль. Её ужасающие глаза не изменились с детства: такие же большие, такие же светлые, такие же мёртвые и так контрастно блёкнущие на фоне смуглой кожи и тёмно-каштановых волос. Её взгляд в упор мало кто выдерживал, и уж тем более столь впечатлительные дети. Они не понимали, почему, но не могли находиться рядом с ней. Она наводила на них панику. Они всегда чувствовали, что она рядом, даже когда не видели её. Она могла незаметно прийти и сесть сзади, и всем бы сразу стало как-то неуютно, некомфортно; они бы хотели оглянуться, чтобы убедиться в своей проницательности, но не решались: слишком сильно боялись встретиться с её холодным кукольным взглядом. Так было в ранних группах: в группах постарше появлялись дети смелее и увереннее в себе. Они организовывали ей бойкот – не самый действенный способ угнетения социофоба – и не обращали на неё внимания. Они не сговаривались: это получилось само собой. Они все решили, что обязаны вступить в холодную войну с этой неживой дикаркой. И это было лучшее, что можно было сделать. Это было время, когда Ими даже нравилось ходить на ранчо (так все называли садик при клинике, где проводили время аутисты, маленькие шизофреники и прочие дети со всевозможными отклонениями: в нём был дворик с деревьями, мини-прудиком и клумбами, и в нём жили некоторые животные, даже два пони): никто к ней не лез, а сама она могла спокойно наблюдать за другими малышами. До этого, время от времени, кто-то плакал или испуганно смотрел ей в глаза: это раздражало. Шум раздражал, суета раздражала, Ими начинала нервничать, и обычно такие дни заканчивались угрюмо. Когда же сбылась её мечта и окружающие стали вести себя так, как будто её, Имтизаль, не существует, она в полной мере испытала умиротворение и познала идеал бытия. И осознала свою главную мечту – мечту стать невидимкой.

Был, правда, среди прочих один мальчик, сосуществовать с которым Имтизаль научилась и без войны: он видел свою покойную сестру и общался с ней. Ему было тогда десять лет, его звали Джексон, и он уже четыре года лечился в клинике. Самое удивительное, что с сестрой он никогда не был дружен. Когда у его матери стал заметно вырастать живот – а ему было уже четыре года – он впал в панику. Ему рассказали правду, и она ему не понравилась. Сестру, привезённую из роддома, он встретил мрачно и презрительно: она полгода уродовала его мать, а теперь лежала такая розовая, такая шумная, такая визгливая, и никто не понимает, насколько она мерзка. Никто, кроме него, все как с ума сошли и бегают за ней. Он даже просил мать, если нет риска снова потолстеть, унести мелкую туда, откуда привезли. Время шло, девочка росла, он к ней привык, но часто обижал – от большой любви, как говорится, – дома вечно стоял её ор, они олицетворяли братски-сестринские отношения «как кошка с собакой». А потом они как-то гуляли с родителями, которые отставали; Джексон шёл впереди, держа сестру за руку, и всё было мирно, всё было хорошо, но вдруг они снова начали ссориться, толкать друг друга, и внезапно девочка дёрнулась в сторону, чтобы увернуться от брата, пытавшегося ущипнуть её. В сторону проезжей части. Когда к ней подбежали родители, она уже была мертва: бампер пробил ей голову. Но Джексон не верил. Он говорил, что она дышит, пытался протянуть к ней руки и уверял, что у неё двигаются ноздри. Он так и не признал, что она мертва, он постоянно говорил, что не толкал её и что она сама отбежала, он всё время что-то видел, и когда её уже хоронили, он кричал в истерике и психозе, что её убивают, что она рыдает и ей очень страшно, уверял, что он передумал и что не надо от неё избавляться, и так далее и так далее, и успокоился только тогда, когда она невозмутимо вылезла из гроба и пришла к нему. Надо отметить, что Лили – так звали девочку – оказалась очень добросовестной галлюцинацией и просила брата никому не говорить, что она выкарабкалась из гроба. Поэтому первые недели две никто ничего не подозревал. Но потом родные заметили обратную крайность: Джексон был слишком спокоен, до кощунственного. Он ел хорошо, спал хорошо, играл с друзьями и слишком по-взрослому понимающе игнорировал траур родителей, как чужой человек. Тогда его решили показать психологу. Как и советовала сестра, он поначалу не признавался, что видит её, но психолог поступил очень подло и проницательно:

– Может быть, ты знаешь то, чего не знают другие? – и, заметив тщательно скрываемое смятение мальчика, продолжил. – Может быть, твоя сестра жива? – и теперь, окончательно убедившись по растерянности ребёнка в верно выбранном пути, пошёл на добивание. – Я знаю, такое случается. Иногда все думают, что человека нет, а он есть. С Лили тоже так? Ты видел свою сестру? Я же верю тебе и, если хочешь, не скажу маме с папой.

Конечно же, он сказал маме с папой. И мама с папой потеряли последнего ребёнка.

Имтизаль знала про Джексона. Она и раньше видела детей, видевших то, что не видят другие, но таких упрямо неизлечимых – ещё никогда. Она знала примерные проблемы всех своих одногруппников: она днями, неделями и месяцами следила за пациентами и пыталась понять, что с ними не так.

Джексон был первым, кого не испугала Имтизаль. Он как-то подошёл к ней, подталкивая вперёд воображаемую сестру – она упорно не хотела перестать прятаться за ним, – и спросил, не хочет ли Ими поиграть с ними в настольную игру. Ведь игра рассчитана на троих. Поначалу Ими по привычке только посмотрела на него в упор, ясно раскрыв глаза, и встретила такой же невозмутимый взгляд, как её собственный. Тогда ей пришлось сказать «нет» уже вслух. Он пожал плечами и сказал, что жаль, потому что Эмили и Томми, с кем они обычно играли, слишком глупы и с ними неинтересно.

Это был первый шок. На кого-то не подействовала её враждебность. Кто-то придерживается нейтралитета в её войне.

В следующий раз он впечатлил её, когда к ней приставала мать одного мальчика. Мальчик страдал неконтролируемыми вспышками агрессии и как-то нарвался на Имтизаль. Быстро включила свою агрессию и она, в общем, драка была короткой, и виновнику пришлось отступить. Но с тех пор он стал приставать к ней чаще, врачам пришлось разделить враждующих на разные группы, и тогда вмешалась мама. Она очень долго говорила хмурой девочке, якобы она, Имтизаль, очень нравится Сэму – юному тирану – и могла бы проявить снисходительность, Ими молчала и закипала, зрительно пытая нарушителя личной зоны, и тогда к ним подошёл Джексон и сказал, что Ими помолвлена с ним, и им очень не нравится, когда к ней подходят всякие чужие люди. И вообще, не могла бы она, некая мэм, оставить его невесту в покое. Имтизаль уже готовилась морально уничтожить храбреца, но мать Сэма действительно предпочла не лезть в сентиментальные дела сумасшедших, а Джексон, едва женщина покинула помещение, невозмутимо вернулся к игре со своей сестрой. Ими следила за ним весь день, и ни разу он не обратил на неё внимания. И на следующий день тоже, и через день, из чего она сделала вывод, что решение было спонтанным и бездумным, поступок бескорыстным и проверка пройдена.

Через неделю она подошла к нему сама и протянула шоколадный кекс. Ей его дала воспитательница, но Ими никогда не любила сладкое. Тогда она, недолго думая, решила отдать его заслужившему ребёнку и подошла к Джексону. Он поблагодарил и снова предложил игру. Ими отказалась, но предложила порисовать. На том и порешили. А потом Ими спросила, что будет рисовать Лили. Она спросила просто так, ей действительно было интересно, о чём думает несуществующий человек, в её вопросе не было лицемерия или корысти, но результат дал о себе знать незамедлительно. С тех пор началось их сосуществование-взаимопомощь: родители Имтизаль были в восторге от того, что у их чада появился друг, психиатры отмечали улучшение в борьбе с социофобией, а Джексон тихо сходил с ума от счастья, что хоть кто-то его понимает. Имтизаль умела понимать, даже лучше, чем он сам мог предположить.

Конечно, Ими не считала Джексона другом, но теперь поняла, что давно и сильно нуждалась в ком-то вроде него. В ком-то, кто не раздражал бы её и кто создал бы видимость её общительности для родителей (она чувствовала их беспокойство, хотя ещё и не могла его осознать; чувствовала и беспокоилась сама, а потому очень хотела нейтрализовать очаг тревоги). И Джексон подошёл идеально. Он был ненавязчивым и никогда не угнетал её. Он очень редко нарушал её личное пространство, и у них была договорённость об их месте. Они никогда не подходили друг к другу, и если Джексон хотел общества Имтизаль, он шёл на их место, садился там и ждал, а дальше Ими сама решала, в достаточно ли она великодушном настроении для того, чтобы подойти.

Он и не говорил с ней почти. Точнее, не требовал, чтобы она говорила. Ей этого было достаточно. А иногда они просто молча рисовали и чаще всего занимались каждый своим делом, но сидя вместе. И самое главное, Джексон был очень простым, прямолинейным и открытым ребёнком. Он ничего не боялся, ничего не стеснялся, всегда говорил, что думал, всегда делал то, о чём думал, и никогда не навязывался. Его все любили, и с ним было легко даже ей. Так она впервые в жизни позволила кому-то чужому находиться рядом с собой и чувствовала себя при этом комфортно.