Шрифт:
неводил зимой и ульнул неводом за корягу. Возьми со
зла и шумни матюжком. А летом удил с плотика, его и
утащило. Достать не могли.
— У каждого на душе своя ранка, — тянул застряв
шую в мозгу мысль Мартын Петенбург. — У каждого
своя райка и болит она постоянно. Забудешься, и вроде
нет ее. А как замозжит к дурной погоде иль от неприят
ности какой, тут ранка и начнет течь скорбью.
— Не то, не то, Мартын Конович! Кабы ранка была,
20
То-то!
— А, брось! — резко отмахнулся Петенбург. — Ты
брось это, раз не можешь вникнуть в настроение, не
лезь. Я к тому завел, что эту ранку нельзя когтить. Ведь
через што была ошибка? А через то была ошибка, что
решили, будто мужик как пашня: повернул другой
пластью, освежил — он и новенький. Но землю-то как
ни ворочай, а она прежняя. Вот где фокус: преж-ня-я.
Она одна, земля-то. Ее только усилить можно, удобрить,
унавозить, проще сказать, но земелька одна. Не при
будет, как ни потей. Вот что я хотел вывести в основу
своей мысли.
— Значит, и мужик прежний? — кто-то с нижнего
края стола хмельно и хитренько засмеялся, очень до
вольный, что раскусил хозяина. — Не туда занесло, М ар
тын Конович. Мужик-то. новый ныне, советский, во!
— Да не слушайте его, гостеньки дорогие. Что бра
тан егов, Парамон Иванович, покойничек, что и Мартын
Конович — им бы все про душу... Ой, море-море-морюш-
ко, да золотое донышко...
Анисья ловко влилась в разговор; все в пьяном уга
ре соображали туго, устали от хитрых словес, и потому
охотно потянулись за стакашком, наполненным ловкой
рукой хозяйки.
Пока вели разговор о душе, племянник Мартына,
темный такой парень, рюмку за рюмкой освобождал и
тихо зверел. И вдруг свою жену Клаву из застолья
поволок за косы. Почудилось спьяну, что, пока гово
рильня шла, его баба с гармонистом на поветь выхо
дила, и не видел того, что Клавка с правого боку слов
но приросла к мужу. Стал жену прилюдно материть да
лицом о свое колено молотить. Гермам вскочил, обнял
братана, повалил па пол, горячась, тоже закричал ма-
терно:
— Свяжу, как худу овцу!..
И поясным ремнем скрутил Ваньке руки и выволок
па заулок. А братан катался по земле, бился головой
0 травяную кочку и орал:
— Убью Герку! Я с ним что ли поделаю!*
Старухи его упрашивали, да только пьяного слово
неймет.
— Никто и связал — братанушко. Еще хлобыстнул
21
будешь, развяжем. Только уймись, один стыд от тебя.
— Герка, развяжи меня. Я что ли с тобой поделаю.
— Будешь жонку мытарить да о колено лупить?—
допрашивал Герман, вглядываясь в налитое кровью ли
цо братана. И, словно уговаривая себя, добавил:— Ни
чего, протрезвится да и благодарить еще будет.
А Мартыну Петенбургу надоело в сиротстве сидеть в
горнице, распалил он душу разговорами, и сейчас го
речью жгло нутро и сердцу не находилось покоя. Хва
таясь за столешню, спустился на пол, на обрезанные
выше колен ноги, обтянутые натолсто черной телячьей
кожей — а к этим культяпкам была примотана ремня
ми тележка — и, став квадратным и жалостливо корот
ким, выкатился на взвоз, толкаясь отглаженными л а
донью держаками.
— Ну чего вы там, примерзли?— закричал Мартын
нарочито весело, показывая плотный перебор зубов, и
выцветшие глаза в желтых провалах ревниво потемне
ли.— Киньте вы его на сеновал, как худу кошку. 'Гам
очухарится. Вишь, барин какой, для почету выслужить
ся надо.
Но так и не ожила заново гостьба, распалась на
отдельные ручейки, гундосила вяло и полусонно, и, хотя
стакашки и звенели чаще и пронзительней, веселье так