Шрифт:
лучше бы не нашлось. Схватил клейменую»,— еще по
думал Герман, но тут незаметно клюнул носом и
всхрапнул под накатный шум моря...
А Мартын Петенбург долго маялся на кровати
подле жены — все казалось жарко и душно, потом не
выдержал, овчинную шубу кинул посреди повети и еще
с час, наверное, бессонно томился, посасывая пустую ве
ресковую трубочку. Мысли были бессвязные, они вспы
хивали в сознании и быстро выгорали, уступая место
другим... «Чего приехал, скажи на милость?— вспоми
нал неожиданно о Тяпуеве безо всякой на то причи
ны.— Мати померла, домишко провалился, уж давно
на дрова извели, так и не собрался мать оприютить, в
отцовой рухляди и умерла. А все хвалился в письмах:
«Не обижу тебя, маменька, в шелка-бархаты разодену,
в хоромах жить станешь, для таких, как ты, мы Совет
скую власть завоевывали». Старуха-то и рада-радешень-
ка, все по деревне ходила, вслух письма читала, какой
у нее сын уважливый да почтительный вырос, чего
только не насулит. А сама до последнего года все в
колхозе робила, столь безотказная была женщина, так
с двенадцатью рублями пенсии и померла, хорошо не
поживши...
Уж честен был Иван Павлович, этого не отымешь,
да только честность еговая для других боком выходила.
24
другим жесточился. Так и жил старой обидой своей и
не заметил, как себя над всеми возвел. Таких «ущем
ленных» как-либо надо просвечивать, на особом рентге
не проглядывать, и власти им большой не давать. Этим
людям командование поручать страшно, они и себя
сгубят и людей на смерть кинут ни за понюшку табаку.
Смирные-то люди ранку в душе залечить хотят да сты
дятся ее, они от этой ранки скорбеют да томятся, а эта
порода, наоборот, потихонечку травит, чтобы не затуха
ла ранка. Кто к себе жалости не имеет, тот и до других
ужасно жестокий. Такие собой только живут да своим
страданьем, а слова порато громкие да. красивые го
ворят...»
«Осподи, жив ли, не дай о покойнике худо поду
мать,— вдруг вспомнился майор Миловидов.— Уж кру
той был человечище, порато крутой. С одним легким,
самому-то жить ничего не осталось, оттого и жалости,
видно, к людям не было. В такую пору трудно жалость
в себе сохранить, при ней остаться. Да, круто повора
чивал тогда майор Миловидов, имя-отчество никто не
знал, всё — «товарищ майор» да «товарищ майор».
В сорок третьем зимой и случилось. Мартын над ро
той стоял, и, когда к деревне Малые Ракиты подошли,
из роты осталось тридцать два человека, уставшие от
боев, помороженные, выжатые как тряпки, уж две не
дели не спавшие толком: немца в котел загоняли. Види
мо, майору сверху накачку дали, и хотя от полка тоже
одни списки остались, но приказали дорогу у Малых
Ракит перерезать, вечера не дожидаясь. А дорога, как
река меж крутых берегов, и подступиться к ней нельзя:
снежная целина, одного пулемета хватит, чтобы всех
подкосить.
— Товарищ майор, хоть бы сумерек обождать. Всех
повалят, товарищ майор.
'Вскипел, слюна запузырилась, лицом черный, как го
ловешка: себя не щадил, видно, слышал душой, чго
мало жить оставалось,— как с одним легким на фронт
попал, одному богу известно.
— Молчать!.. Под трибунал захотел? — сразу л а
донью за кобуру, а самого трясет, как припадочного.
И средь белого дня поползли наперерез дороге к де
ревне Малые Ракиты, словно раздетые полезли трид-
25
скрипит шально, отдается в голове этот стон; конечно,
даже в деревне слышно, как ползут тридцать два безум
ных солдата и лейтенант под белым пушистым небом, и
сейчас немцы разбегаются вдоль дороги и наводят свои
автоматы. До жути тихо было в деревне, и когда до до
роги оставалось шагов триста, посыпались мины — как