Шрифт:
и не получилось.
Тамара уже силком извлекла Германа из-за стола,
она была еще бледнее обычного, с грустно померкшими
глазами, и по тонким, упрямо сжатым губам, по нерв
ной голубой жилке, вздувшейся на переносице, было
видно, что женка обижена и затаенно раздражена.
— Говорено было, не пей,— уже на дворе сказала
она Герману с надсадой в голосе. Но парень отмахнул
ся, как упрямый баран, и крупные, давно не стрижен
ные волосы посыпались на лоб.
— С чего взяла?— закричал он.— Я и не пил вовсе.
Разве рюмку-другую, совсем небольшой процент...
— Ну ты, тихо-тихо,— испуганно оглянулась Тамара,
и хотя улица лежала пустынной и серой от пыльных су
мерек, однако досказала почти шепотом:—Сколько же
процентов насчитал, лиходей?
— А самый небольшой процент. Да-да... Ты меня не
сдергивай! Ишь, зажала, дохнуть не даст. Какой-то
22
остерегаясь, кричал Герман. Пусть слышит деревня, а
он лишнего ничего себе не позволяет, он не из того му
сора, не из тех, кто из-за стопарика голову на плаху
кладет, а ежели и кричит — может кому так показать
ся,— то и не кричит вовсе, а просто голос такой грубый.
— Чего драться тогда лез? Вязальщик тоже. Проси
ли тебя, да?— нудно шипела жена, бледнея еще больше.
— Да замолчи ты, зануда. Он же Клавку убить
мог...
— Я тебе помолчу, я тебе так помолчу! Не один
живешь, закоим и женился.
— Дурак был, вот и женился. Нынешний бы ум...
— Посмотрим, как один-то жить станешь, в грязи
зарастешь.
— И стану, и стану...
— Посмотрим, как станешь. Стелькой пьяной, вот
как.
Тут Германа качнуло, он едва устоял, казалось, тай
ные силы вязали ноги. Он пихнул жену в плечо, не
сильно, но толкнул, Тамара сразу обиженно фукнула —
ах он на нее еще и руку подмял!— и помчалась домой.
— Иди, иди, больно ты мне и нужна!— в запальчи
вости кричал он на всю деревню.— С ее-то фотографи
ей, да еще фушкает.
Но тут Герман покачнулся, и в душе больно скрип
нуло, словно сотворил нынче непростительный грех, ко
торый зачтется в судный день. Парень кулем опустился
на половицу мостков, привалился к изгороди и стал
вспоминать свою женитьбу. А сошелся он с Тамарой
вовсе неловко, как-то походя, вернувшись с моря в Ва-
зицу и нося в себе неизбывную тоску от одиночества.
Так захотелось вдруг, чтобы кто-то был рядом, так меч
талось о женской ласке, что на второй день Герман по
вел Тамару в сельсовет. Но со свадьбы неожиданно
сбежал на берег моря и вернулся в избу лишь под утро,
измятый и больной, долго каялся и винился, пока не
отмякла молодая жена. Потом она утвердительно и на
стойчиво допрашивала: «Ты ведь любишь меня, правда?
Ты любишь меня?»— «Да-да»,— охотносоглашался
Герман.
Наверное, с месяц он жил в хмельном полусне: толь
ко где-то под утро просыпался вдруг, словно кто толкал
23
но рассматривал припухшее немое лицо Тамары. Все
чудилось, что она мертва, и эта мысль поначалу воспри
нималась с радостью, потом он мучительно вздрагивал,
прислушиваясь к ее дыханию, старался уловить жизнь,
а обнаружив легкое колыхание груди, какое-то бесплот
ное движение ее, отмякал напряженным телом, успо
каивался и уходил в больной сон. Утром он навещал
магазин, где Тамара стояла за прилавком в белом ха
лате, долго отирался возле, словно рассматривал вит
рину, а улучив минутку, когда магазин пустел, тепло
подмаргивал, и жена готовно доставала из-под прилав
ка завернутую в бумагу «перцовку».
«Мы не пьем, а только лечимся, правда?» — легко
смеялся он, чувствуя оживление во всем теле. «Только
немного, ладно?» — уговаривала Тамара с неясным
страхом в душе...
«И закоим полез тогда в петлю? Будто в городах