Внезапно мне захотелось того, чего не хотелось, кажется, никогда. Ну или по крайней мере со дня смерти Виктории. Мне захотелось выговориться.

Рассказать кому-то все. Ведь в разговоре происходит своего рода кристаллизация мыслей, своего рода превращение невнятной мешанины из фактов, гипотез и ощущений в сверкающие кристаллы истины.

В первую очередь я, разумеется, подумал о Феликсе. Я не общался с ним с того дня, когда узнал о его беде. Дня, который для меня стал еще более роковым, чем для него. Настолько, что даже не узнавал, как там Рита – ведь ей предстояла нешуточная операция. Да, собственные беды вышибли меня из всей остальной жизни, но сейчас мне стало стыдно.

Едва закончилось заседание, я открыл базу данных клиники… и облегченно вздохнул: операция прошла успешно, и, согласно записям, Рита была выведена из искусственной комы уже шестнадцатого числа. Осложнений не было, реабилитация проходила хорошо.

Ну хоть что-то хоть где-то хорошо. Но вот то, что я оказался до такой степени эгоцентристом, что позабыл обо всем, что не касалось лично меня, – это уже не так хорошо. Неправильно это. Пять дней я фактически был исключен из жизни. Меня словно не было. Так не должно быть.

Да, моя утрата невосполнима. Но сам-то я еще жив. И другие люди вокруг меня тоже еще живы. Личная трагедия – не повод превращаться в аморфную безвольную массу, тем более не повод хоронить себя заживо.

Телефон Феликса был почему-то «выключен или вне зоны доступа сети». Оставив ему сообщение, я двинулся наконец к стоянке, где утром, перед судебными слушаниями – а кажется, десять лет назад или вовсе в другой жизни, – бросил машину.

21.12.2042. Город.

Усадьба Алекса. Алекс

У ворот усадьбы я буквально столкнулся с подходившим с другой стороны отцом Александром. В последнее время он стал отлучаться из дому чаще – разбежавшаяся было паства постепенно возвращалась. Собор тоже открыли, правда, не весь, а только один из его приделов. Наверное, нет ничего сильнее привычки. Полагаю, именно поэтому люди, проклинавшие Бога после постигшей нас всепланетной трагедии, сейчас стали возвращаться в лоно церкви – чтобы вернуть себе хоть часть того привычного мира, который существовал «до».

Отец Александр, надо сказать, был со мной совершенно не согласен.

– Человек не может без Бога, – добродушно улыбнулся он, когда я изложил ему свою теорию о роли привычек в статусе его церкви.

Я только пожал плечами:

– Я же могу. Разве я не человек?

Отец Александр внимательно и довольно долго смотрел мне в глаза, но так ничего и не ответил.

Пять дней назад отец Александр бросился было ко мне с утешениями, но я остановил его довольно холодно – не нуждался я ни в чьих утешениях. Но сейчас я почти обрадовался нашей встрече.

Благословив провожавшую его (у девушки на левой руке был АР) семейную пару, священник пропустил мою машину и, все еще прихрамывая после того избиения, пошел следом. Загнав машину в гараж, я, поджидая, остановился на крыльце:

– Вижу, у вас дела налаживаются, – я кивнул в сторону ушедших.

– С таким же успехом можно сказать, что после артобстрела налаживаются дела у армейского хирурга, – как-то нерадостно усмехнулся отец Александр, снимая надетую поверх рясы куртку. – Кофе или чай?

– Кофе, если вас не затруднит, – теперь кофе в моем доме заваривал именно он. Я расположился в кресле и бегло просмотрел память коммуникатора. Феликс не перезванивал.

Вскоре епископ вернулся, неся на подносе кофейник, две чашки и тарелку с нарезанным маковым рулетом. Пристроив поднос со снедью на столик, он присел на диван:

– Не возражаете, если я составлю вам компанию?

– Составляйте, если хотите, – безразлично пожал плечами я.

– Порой мне кажется, что вы боитесь со мной разговаривать, – с явным наслаждением пригубив кофе, отец Александр откинулся на спинку дивана.

– Потому что вы лезете ко мне в душу со своим милосердием. А я в нем не нуждаюсь.

– Вы просто не хотите, чтобы вас жалели.

– Правильно. Не хочу. – Я, честно говоря, не очень понимал, зачем он говорит мне все эти банальности. Но, удивительно, реплики отца Александра меня не раздражали. Почти не раздражали.

– Потому что считаете, что жалость унижает человека, – это прозвучало не как предположение или вопрос, а как простая констатация.

– Тоже верно, но не надо устраивать мне сеанс психоанализа. Мне сейчас не до проповедей.