– Фрукт, – Чапа водил пальцем по корешкам многотомника на книжной полке, – чьи это книги по психиатрии?

– Матери.

– Да? А где она работает?

мВ Заводской больнице. А сейчас в Военкомской призывной комиссии.

– Еврей! – это опять пришёл Пупок. – Что у вас в середине кухни на полу?

– На кухне? Погреб, конечно! Знаешь, приспособление такое, чтоб, когда придут устраивать очередную «Хрустальную ночь»… Как в кино про фашистов. Пупок, тебе это в принципе не грозит! Но, если интересно – пошли, покажу!

Они все вместе двинулись за Манштейном на кухню.

– Смотри! – Фрукт нажал на белую, почти незаметную кнопку на стене, и полкухни поехало вниз. – У нас там кладовка. Пахан сам сделал.

– А в кладовке что?

– Ну ты, Пупок, козёл! Что обычно бывает в кладовке?!

– А я чё, знаю? У нас нет «кладовки»! Мы на втором этаже живём!

– Давайте, поедем и посмотрим! – Каринка, именно та, которую Фрукт обещал осчастливить своей женитьбой, свесила вниз любопытную кудрявую головку и следом чуть не завалилась туда вся.

Нехилая оказалась кладовка! Тут можно было не «Хрустальную ночь», а всю Ленинградскую Блокаду пересидеть! Чего там только не было, в этой самой кладовке! Красивые болгарские шампуни на полке пугали своим заграничным великолепием; целые клетки яиц по тридцать штук в каждой; какая-то загадочная самостирающая машина «Вятка-автомат» и… маленький такой автомобильчик. Блестящий, с настоящими окнами и дверками, совсем как живой, но все-таки игрушечный, прекрасный маленький «Жигулёнок» на двоих.

– Нифига себе! – Чапа перестал жевать солёные огурцы, удачно выловленные им из деревянного бочонка. – Вот это номер! Дай-ка глянуть!

– Это тоже пахан сам сделал. Собрал своими руками, – Фрукт забрал у Чапы недоеденный огурец и громко, с хрустом откусил от него кусок. – Мы когда переезжали сюда к вам в Город, я ещё был маленький и катался в «Жигулёнке» по двору. Вот тут поднимается стена, и выезжаешь во двор. А чего теперь? Я в него не помещаюсь.

– Ну, может, как-нибудь попробуем! – Чапа аж зачесался от нахлынувших чувств.

– Пробуй сам! – Фрукт снова откусил огурец. – Мне мои ноги без синяков больше нравятся.

– Пупок тихо присвистнул, потом втянул носом воздух, задумчиво пожевал его:

– Мойша, поехали наверх. Давай яйца жарить. Я так жрать захотел!

И они жарили яйца, ели фантастический форшмак из селёдки с тортом, выпили всё пиво, потом стали крутить пустую стиральную машину «Вятка-автомат», чтоб увидеть, как она засасывает воду. Одним словом, устроили настоящий еврейский погром. Чтоб после них привести квартиру в порядок, скорее всего, понадобилась бы бригада профессиональных уборщиц.

Аделаида была более чем уверена, что после всего этого родители Фрукта запретят им даже ходить по их улице, как ни странно, до конца учёбы одноклассники ещё несколько раз приглашались «на субботу», и каждый раз погромы повторялись…

У Аделаиды в доме гости бывали нечасто. К её родителям практически никто не приходил. Или приходил, но очень ненадолго.

Когда какая-нибудь знакомая случайно забредала к маме на полчасика, Аделаида была в восторге! У мамы менялся голос, становился мягче, вкрадчивей. Мама в это время не заглядывала постоянно в её комнату, называла «доченькой» и совсем не делала замечаний. Могла, конечно, ласково позвать на кухню:

– Поздоровайся! Это Людмила Павловна. Ты её помнишь?

– Не-ет, – Аделаида медленно качала головой и опускала глаза.

– Ну, как не помнишь! Мы раньше в одной школе работали!

– Не помню!

Людмила Павловна тем временем с удивлением и любопытством рассматривала Аделаиду со всех сторон и всё время отворачивалась, как бы делая вид, что я вовсе не на неё смотрю, а мимо.

– Ну, хорошо! – говорила мама. – Не сутулься! Волосы со лба убери! Руки из карманов достань! Ты что там делаешь? Читаешь? Что читаешь? Дополнительную литературу? Ладно, ладно, иди, доченька, делай уроки!

От мысли, что почти полчаса она не услышит окрик на полувыдохе-полувдохе: «Хаделаида-а-а!» – внутри становилось уютно и спокойно.

Она давно по шороху платья, по дыханию, по звуку маминых шагов на лестнице и по шуршанию, с которым мама в коридоре переодевала обувь, научилась определять её расположение духа. Вот она тяжело поднимается по лестнице, толкает дверь; молча, не проронив ни слова, с грохотом снимает туфли. Она сопит и сопит. Сопит громко и прерывисто. Значит, мама устала и очень раздражена. Нельзя подавать голос. Надо, чтоб она первая заговорила. Надо держать паузу. Мама в пальто заглядывает к ней в комнату: