Значит так: я ухожу ко второму уроку, тебе ставлю вот здесь на табуретке боржом с молоком. Начинай пить прямо сейчас, а то потом остынет. Пусть немного горло обжигает, это хорошо, чтоб микробы погибли. Папа сегодня в две смены. Я к двум уже вернусь. Всё. Лучше поспи. Смотри, не вздумай включить телевизор, пока вылечатся, ещё неделю читать не сможешь, совсем выйдешь из колеи и останешься за бортом! Потом в колею или войдёшь, или не войдёшь, догонишь, или нет – не известно. Все над тобой будут смеяться и говорить: а-а-а! Это – та самая Аделаида, которая так легко скатилась на «четвёрки», потом на «тройки» и теперь на «двойки»! Всё, я побежала. Встань, закрой дверь!

У них в доме была огромная амбарная задвижка. Чтоб каждый раз не запираться изнутри на ключ, вся семья пользовалась именно задвижкой. Зрелище было, конечно, не очень эстетичное, но надёжно!

В первый раз в жизни у Аделаиды столько дней не падала температура. Она всё помнила до мельчайших подробностей, но как-то издалека и не всерьёз, как будто в кинотеатре показали очень страшный фильм, даже страшнее, чем «Миллион лет до нашей эры» с гигантскими черепахами и динозаврами, а теперь сеанс закончился и можно идти домой. И вот она дома, со своей температурой, боржомом с молоком и невыученными уроками. Мама ушла. Сразу стало очень тихо и неприятно. Аделаида очень редко оставалась дома одна. Она прислушивалась к незнакомым звукам, и ей было странно, что она их раньше не замечала. Она никогда даже не думала, что часы в прихожей могут так оглушительно тикать, что холодильник включается так громко и неожиданно. А в соседней комнате, как в далёком детстве, кто-то ходит, и половицы под ним скрипят и стонут. Столько лет прошло, как она отрезала себе «немножечко материалов» на платья куклам из маминого узла, спрятанного на дне шкафа, а всё словно было вчера: и тряпочки на дне коробки из-под китайского термоса, и перекошенное от злости мамино лицо, и кизиловая палка для взбивания шерсти.

«Нее-ет, – решила она, – на этот раз в шкаф я не полезу! Мне до сих пор папа очень жизнерадостно напоминает: „А помныш как ти мамини атрезы парэзала?“ Папе теперь это смешно, Аделаиде до тошноты мерзко. Правильно, нечего лезть в шкаф, если я туда просто не помещусь! Но почему-то страшно… очень страшно… Как будто кто-то рядом в спину дышит. И шевелится. Может, мне встать и походить по квартире? И всё равно страшно… Ходить тоже страшно. Может, что-нибудь съесть?» – но есть не хотелось совсем.

Она села. Голова была пустая, как круглая коробка от торта, под которую она раньше мечтала поймать воробья. При мысли о торте её затошнило. Особенно эти сладкие маргариновые розочки – бр-р-р! Подошла к зеркалу. Странно… лицо стало как будто уже и длиннее… Кожа какого-то землистого цвета… Растрёпанное толстое, зелёное пугало… Как странно – родиться один раз и всю жизнь видеть в зеркале одну и ту же картину! Дурацкая байковая ночнушка почти до пят. Она в ней похожа на бегемота в чехле. Ничего! Надо привыкать! Этот Владимир Иванович, он вроде посоветовал обратиться к врачу и что-то там женское обследовать… Как противно! Как мерзко и гадко звучит слово «женское»! Бывает человеческое – это почки, лёгкие, зубы, – и «женское». Даже в разговорах, когда говорили про женские болезни, никогда не произносили вслух её название, как в открытую говорили, например, «воспаление лёгких», «грипп», а произносили едким шёпотом: «Не знаю! Что-то там по-женски!». Неприличное, грязное и постыдное… Так что он говорил? Доктор из морга. Вроде как у неё какие-то проблемы, и вроде как если их вылечить, то вроде как она похудеет. Ну то, что этой самой маминой «тра-ля-ли» не бывает по нескольку месяцев, это, конечно, замечательно. Ведь при одном воспоминании о боли и тряпках, которые надо замачивать, а потом стирать, можно рвать собственным кровавым ливером неделю. Но, а вдруг правда, что если что-то там подлечить, то не будет усов и такой волосни на руках? Какая тут связь – волосы на руках и вес? Или он что-то путает? Он же сам сказал, что не гинеколог, а хирург. Ну, и откуда он про женщин знает? Странный, очень странный этот Владимир Иванович! Разговаривает не так, как все, вид у него тоже… Вот интересно: почему всем стыдно, а ему не стыдно? Почему он даже не пытался заигрывать? Конечно, он старый, у него волосы на висках седые, однако всё равно: у нас в Городе даже самые старики рассматривали девочек с головы до ног раздевающим взглядом, задерживаясь на груди, начинали топтаться на месте, противно и часто дышать, рассматривали всегда и везде, совсем не стеснялись, что кто-то ещё заметит, как они смотрят на девочек… Владимир Иванович не смотрел. Он даже разговаривает по-другому. У него совсем нет акцента! Ведь те, кто родился и вырос в Городе, даже русские, совершенно не знающие национального языка, говорили «акая» и вместо «ы» произносили «и»: «машина», «пачэму?», «каторий?». Они все гордились тем, что неправильно говорят, некоторые даже старались ещё сильней коверкать язык. Может, Владимир Иванович нездешний? Тогда откуда? Что он тут делает?

«Ах! – Аделаиду вдруг вспомнила. – Стыдоба какая! Ведь его шарф до сих пор у меня! Как неудобно! Мама-то его упаковала в целлофановый пакет, потому, как она сказала – он „вонял сигаретами“, но мне казалось, что и в машине, и сам шарф пахли лимоном с ванилью и может капельку сигаретами. Теперь этот белый шарфик лежит в коридоре на дне шкафа! Надо же его вернуть хозяину!.. То есть – если захотеть, можно сейчас сходить в больницу. Одеться и сходить. Чего дома одной лежать?! Звуки разные слушать. И… и заодно можно спросить, откуда Владимир Иванович приехал! Нет, это дело десятое – откуда он приехал и всё такое. Мне это вообще не интересно. Главное – отдать чужую вещь хозяину».

От такой замечательной мысли Аделаида воспряла духом.

«Чего тут идти – два шага! А чтоб мама не позвонила – отложу трубку. Если спросит, скажу, что она сама плохо положила! У-у-у! Класс!»

Она подошла к шкафу. Целлофановый пакет с шарфом внутри был завален вещами. Она разгребла завалы, вытащила шарф из пакета и приложила к лицу. Белый, нежный и пушистый, как снег! Он всё ещё пахнет, но теперь только лимоном. Вот так бы и стояла всю жизнь, и прижималась бы к этому шарфу горящими от температуры щеками!

За пять минут Аделаида была готова. Она нацепила на себя школьную форму, вылила в унитаз боржом с молоком и захлопнула за собой дверь.

Больница, больница! Знакомая дыра в металлической сетке, которой изнутри обтянута железная решётка, чтоб посетители не лезли во внеурочное время к своим больным в большие промежутки частокола. Её именно миллиард лет до нашей эры прокусили то ли кусачками, то ли собственными челюстями местные умельцы, чтоб не ходить в обход через проходную. Гораздо легче или пролезть между кольями, или проползти по земле под забором: пять секунд, ты весь в репейнике и пыли. Зато ты на нужной территории быстро и со вкусом, а чего смотреть на часы и ждать, пока начнутся часы приёма, для которого вообще надо идти в обход на пропускной пункт. Высокие акации по всему двору. Вот и знакомая аллейка! Сколько уже Аделаида тут не была? Новые дырки в асфальте, из клумбы выдрано несколько кирпичей, плоские ирисы разрослись до неузнаваемости, а так, в основном, всё как было! В трещины асфальта пролезла трава и ещё лезет в дырочки, похожие на кратеры. Видно, уже перестали полоть, как раньше, выдёргивая огромные нитки пырея. Скоро совсем зарастёт. Вот и оно – любимое знакомое здание с сеткой и дырявой фанерой на окнах. С шелушащейся надписью золотом «Городской морг. Судмедэкспертиза». Другая страна… другая планета…

Это кто такой к нам пожаловал? – весёлый голос за спиной заставил Аделаиду от неожиданности вздрогнуть. – Ты чего? Испугалась? – Владимир Иванович стоял сзади от неё и улыбался. – Я сразу как вышел из «приёмного покоя», тебя заметил. Только не узнал. Думаю: это что за редкий гость к нам пожаловал? Ко мне обычно ходят по четыре-пять человек, все в чёрном и смотрят под ноги. А твои белые воротнички и школьное платье меня весьма удивили. Не ожидал, право, не ожидал! Я думал, что ты никогда не зайдёшь. По какому случаю? Что-то произошло?