— Весёлые вести имею.

— Выкладывай, повесели и меня.

— Вернётся из разведки мой Иван Иванович — доложу, чтобы было вернее.

Македонского и голод не берёт: плечи — косая сажень. Нет, берёт всё же: щёки провалились и под глазами нездоровые круги.

— Чего звал как на пожар? — сержусь я.

— Побриться бы тебе, а? — предлагает душевно.

— Где, чем? Может, брадобрейную устроил?

— А на что Тома Апостол? Кудесник. Да и бритва у н^го эккерская.

— Тот самый румын, что ли?

— Так точно.

Тома, шустренький грек-румын, будто тугими винтами стянул моё лицо. Пальцы его со смолистым душком ловко массировали кожу, плясали на измождённых щеках, как палочки по натянутой барабанной шкуре. Брил без мыла, но боли я не ощущал и медленно засыпал.

Отдохнувший, выбритый и вымытый, обходил партизанские группы.

Голодная блокада леса сказывалась и здесь. У бахчисарайцев уже второй день в общем котле липовые почки да молодая крапива... Скулы заострились, но отчаяния в глазах я ни у кого не заметил. Македонский со своим комиссаром Чёрным всячески побеждал голод.

Как?

Движение, ещё раз движение... Никому не давали и часа покоя. Того — в разведку, другого — на патрульную службу, третьего — за мороженой картошкой на Мулгу, четвёртого — ловить силками соек, пятого — глушить форель в горной речушке, шестого — искать на чаирах дикий чеснок.

Поел и я супа из липовых почек. Не знаю, чем его заправляли, но что-то мучнисто-клейкое чувствовалось.

Македонский водил меня по лагерю и расспрашивал подробно, как идёт жизнь в других отрядах, сколько можно поставить под ружьё людей и как там наш сосед — Георгий Северский со своими отрядами, смогут ли нам помочь в случае надобности?

— Уж не собрался ли ты штурмовать ханский дворец в Бахчисарае?

Македонский прячет сверкающие глаза. Вдруг увидел Ивана Супол-

кина, размашисто зашагал к нему, таща меня за собой, крикнул:

— Ну, Иван?

— Всё в порядке, мукичка должна быть.

— Должна или есть?

— Есть, есть, вот только солдат поднаперли.

— В Шуры? — ахнул Михаил Андреевич.

— В Ауджикой.

— Тьфу, испугал, чертяка! Что ещё скажешь?

— Ничего больше того, что ты знаешь.

— Иди отдыхай.

Македонский о чём-то задумался.

— Может, пора кое-что и мне сказать, — поторопил его.

— Есть у меня одна задумка, заковыристая.

— Выкладывай.

— Дело с переодеванием в румын...

— Что? — Я не поверил ушам своим. Появление у немцев в их форме, всякие штучки с проникновением чуть ли не в спальню командующего... До этого ли нам.

Македонский понял мои мысли:

— Всё обдумано, никакой авантюры.

— Что-обдумано, что ходишь вокруг да около? Докладывай!

— У нас румыны — раз! Сам Тома Апостол — два. Одетых в румынскую форму партизан до взвода наберётся.

— Откуда румыны, что за особа Тома Апостол?

Тома Апостол пришёл в отряд сложным путём.

Зимой 1942 года румынские дивизии дрались против защитников Севастополя и нас, партизан, что называется, в полную силу. Не только офицеры, но и часть солдат ещё верили немцам, в газетах писали о некой Трансднестрии с центром в Одессе, которую якобы «союзники» — немцы — «навечно» оставили под властью «Великого вождя Ан-тонеску».

И всё-таки отдельно взятый солдат-румын представлял для нас опасность куда меньшую, чем солдат-немец. Румыну доставалась неудобная и более опасная боевая позиция, он отдыхал в домишках, которыми пренебрегали немцы, из награбленного он получал крохи — одним словом, по всем статьям находился на положении пасынка. Солдат не знал, за что он воюет, во имя чего и кого он обязан класть свои косточки на чужой земле.

Румынские офицеры пьянствовали, занимались рукоприкладством и были старательны только в одном: в грабеже мирного населения.

Солдат вынужден был думать о себе, о своём ненасытном животе, часто даже об одном хлебе насущном, как-то приспосабливаться, самодельничать, полагаться лишь на самого себя.

Ефрейтор Тома Апостол именно и был из таких. Он всю жизнь брил чужие бороды, любил, как и большинство парикмахеров мира, всласть поболтать, был склонен даже к примитивному философствованию. Война была не по нем, и он сделал всё, чтобы ни разу не выстрелить из карабина, который таскал с полным пренебрежением.

В деревню Лаки попал он в качестве одного из квартирьеров. Начал жизнь со знакомства с сухим терпким каберне. Налакался с первого часа и продолжал пить до той поры, пока напудренный капитан на глазах всей деревни не отлупил унтера — прямого начальника Тома.