Пришлось с большой неохотой расставаться с надежным секретом квартиры на рю Клебер. Жене надлежало осторожно вытащить из деревянной кадки фикус, стоящий у крайнего слева окна в гостиной, из-под корней — железную коробочку, а из нее — небольшой ключик. В кабинете, над письменным столом, висел портрет отца, нарисованный художником по старой фотографии. Под портретом находился сейф хозяина. Любовь Ильинишне надлежало, вставив ключик и набрав тайную цифру, открыть сейф. Там хранится полмиллиона. Пусть она возьмет, триста тысяч для передачи адвокату и проведет всю операцию в обратном порядке, ничего не напутав.

Люба улыбнулась и, кивнув ушла. Леонида Витальевича одолевали дурные предчувствия. Ему снились страшные сны, где он неизменно выступал в роли пострадавшего, униженного — кто-то огромный топтал его слоновьими ногами, рвал на части клыкастой сиреневой пастью, сбрасывал в море.

Люба, пришедшая в приемный день на свидание, поразилась: муж был в порванной жилетке, рубахе без воротничка и галстука. Лицо — зеленое, волосы дыбом, руки дрожат. Неизвестно откуда опять ворвалась толпа журналистов. Защелкали затворы фотоаппаратов, блеснули холодным ярко-белым огнем магниевые вспышки. Леонид Витальевич внезапно пошатнулся и рухнул на пол, потеряв сознание. Полицейские унесли его на руках в лазарет. Любе разрешили навестить мужа только после предварительного телефонного согласования.

После трехдневного пребывания в лазарете Шабеко встретил жену в ином виде. Шутил над своим недомоганием, говорил о добрых вестях и надеждах. Улучив момент, когда надзиратель удалился к другому краю стола, их разделявшего, спросил, успела ли она передать деньги адвокату.

— Мне не хотелось тебя огорчать, — ответила Любовь Ильинишна, — но ключа на месте не оказалось и денег тоже: сейф был открыт. Без сомнения, это дело приходящей прислуги.

Леонид Витальевич понял, что пропал, что уже осужден; жена его предала, он не в силах ничего сделать. Он встал и вышел, опустив плечи и шаркая ногами, как старик...

Вот как проявился характер «Агнесс». Любовь Ильинишна сознательно пошла на этот шаг, взвесив все «за» и «против»: она решила ни при каких условиях не рисковать судьбой Виталика. Шабеко — обманувший и предавший в своей жизни многих — был предан ею без колебаний и сомнений. Его судили, признали виновным. Имущество и вклады конфисковали. Пришлось расстаться и с шикарной квартирой на улице Клебер. Шабеко осудили на два года. Газеты потеряли интерес к этому процессу, а Любовь Ильинишна так и не выбралась ни на одно заседание: муж уже перестал для нее существовать.

Вроде бы она переехала куда-то. То ли в Бельгию, то ли в Швецию.

Леонид Витальевич Шабеко, последний из семьи петербургской ветви Шабеко, впал в бедность, опустился на самое дно эмигрантской нищеты, откуда, как известно, не поднимается уже никто.

2

Существование с отцом под одной крышей становилось невозможным. Ксения всегда считала его плохим отцом, он ее теперь — неблагодарной дочерью, получающей от него все и не желающей ответить ему хотя бы уважением. После переселения из Югославии все казалось ей прекрасным — осенний Париж, пестрая доброжелательная толпа на Елисейских полях и Больших бульварах.

«Кэт» снова стала Ксенией, княжной Белопольской, — правда, этот титул здесь ничего не стоил. Но она вступала в совсем новый, неведомый ей мир, потому что не было в нем ни бандитов Дузиков и Орловых, ни жандармов Издетских, здесь не утверждали свою правоту револьверными выстрелами. Однако скоро Ксения поняла, что она на особом — эмигрантском положении в этом прекрасном городе, где каждый эмигрант обязательно политик, а ее собственный отец вторично совершал немыслимый идейный кульбит. Первый — в Петербурге, когда ко всеобщему изумлению он порвал со своим кругом, превратившись из статского советника с большим будущим в рядового думского горлопана, проповедующего кадетские лозунги, — пока большевики не выгнали его из столицы. Гражданская война ожесточила князя: царя не существовало, и вообще все перепуталось — партии с их программами, лидеры, без зазрения совести блокирующиеся со вчерашними противниками, и он сам — переродившийся, переживший эвакуацию, потерю сыновей, обиду, которую ему нанес отец, не пожелавший оставить родину. Когда сломался Белопольский? Он и сам вряд ли мог припомнить. Счастье, что Вадим Николаевич смог сохранить хоть то, что нес в саквояже и уже в Севастополе переложил в специальный потайной пояс, охватывающий его живот. Пояс и обеспечил его сравнительно безбедное существование во Франции, куда он направился сразу из Крыма на французском крейсере «Вальдек Руссо», не сделав попытки задержаться в Константинополе. Может быть, там, увидев неуправляемые толпы беженцев, он понял, что русскому человеку нужна только твердая власть? Или уже в Париже, среди эмигрантов?

Монархическая идея возвращалась к нему, захватывала целиком. Князь Белопольский принялся вновь служить ей. Недоверие части русской аристократии, знавшей метаморфозы князя Белопольского, он преодолевал с завидным спокойствием и упорством. Белопольский никого не старался переубедить, он работал: выступал на собраниях, со статьями — в монархических газетах и журналах. Его охотно печатали: был умнее и толковее других. Лучше излагал то, что требовалось, — не так, как иные твердолобые, которые думают, будто Николай II несколько задержался в Ставке и вот-вот появится в Зимнем дворце...

Белопольский поехал на Рейхенгальский съезд монархистов — наблюдателем. Съезд «чистых монархистов» разочаровал его: опять группы, опять споры, взаимные оскорбления, перечисление старых обид. Опять спесивый Сенат — каждый норовит сесть «повыше» соседа. Рейхенгаль, однако, оказался сложнее, чем предполагал Белопольский. Теперь мало оказалось вернуться в монархическую среду. Следовало заявить о принадлежности либо к «николаевцам», либо к «Кирилловнам» — расслоение столпов реставрации легитимной монархии началось под руководством «Высшего монархического совета», продолжалось на парижском совещании в конце 1922 года под председательством Трепова. Династический вопрос стал основным. Сторонники Кирилла призвали русских монархистов к неподчинению парижскому совещанию, объявили «Высший монархический совет» мятежным, подлежащим роспуску. Монархический совет принялся исключать из своего состава кирилловские организации. Белопольский сделал выбор: стал ярым «николаевцем». Царский двоюродный братец оказался самозванцем. Он постарался приблизиться к окружению великого князя Николая Николаевича, сделался одним из его политических советников.