Сняв генеральские мундиры, сенаторские камзолы, сбросив штабс-капитанские порванные френчи, эмигранты расходятся по ресторанам, дансингам, отелям, где служат швейцарами и вышибалами, танцорами «на прокат», лакеями, уборщиками и официантами. Это из тех, кто добежал до Парижа «пустым». У тех, кто сохранил или наворовал при эвакуации, — иные стремления поиграть на бирже, открыть заведение с «девочками», джаз-бандом и негром, влезть компаньоном в дело с французом, немцем, а лучше — американцем, ибо у тех права, престиж и твердое положение. Осталось еще и несколько меценатов. Издают газеты разных направлений, субсидируют политические партии, помогают рождаться всевозможным труппам, непременно имеющим в своем составе «звезду императорского театра», устраивают вернисажи, покупают картины неизвестных художников, поддерживая развитие нового русского искусства... Я стала злой, не так ли, дед? От такой жизни впору кусаться.

От отца я ушла. Окончательно. Живу я в Байанкуре. Это прокопченное предместье, тесные, мощенные серым булыжником улочки, сырые дома, от подвалов до мансард забитые беженцами. Повсюду русская речь, точно на Островах в Петербурге. И — ресторанчики, кафе, столовые — обязательно с каким-нибудь шикарным названием: «Эрмитаж», «Москва», «Казбек», «Старый кунак», «Маша», «У самовара».

В двух кварталах от меня мои спасители — семья генерала Андриевского. Сам Василий Феодосьевич — человек малосимпатичный, как ему подобные, привыкшие всю жизнь повелевать. Он предложил мне стать содержанкой. И это на деньги, которые зарабатывают его жена, прекрасная женщина, Нина Михайловна и дочь Даша, имеющие швейную мастерскую. «Мастерская» — сказано слишком громко. Она в одной комнате. У Даши — золотая голова, она художница и способна придумывать бесконечное число моделей дамских платьев. У Нины Михайловны — золотые руки. А помощница — я, которая ничего не умеет делать. Но я взята «в обучение», меня ободряют. Я начинала со снятия мерок, делала бумажные выкройки. Теперь сама научилась вещь сметывать — это уже прогресс и серьезная операция, и тебе ее не понять, дед. Мои пальцы исколоты иголками и булавками. Наши клиентки — жены нуворишей или их любовницы. Как ни странно, их много, и мы не сидим без работы.

Нина Михайловна, явно переоценив мой вклад в общее дело, положила мне чуть не двойное жалованье. Я ем в «Старом кунаке» ежедневные щи и рубленые котлеты; по воскресеньям мы посещаем русскую церковь, гуляем в саду Тюильри и вспоминаем наш Летний сад; при непогоде забегаем в русскую библиотеку. Как-то, разгулявшись, мы с Дашей пошли на концерт несравненной Плевицкой (очень дорого), замечательного хора донских казаков (это подешевле), забрели и на философскую лекцию, из которой ничегошеньки не поняли. Наши дорогие соотечественники повсюду. Все они говорят об одном: «Завтра все восстановится и будет как раньше — bien entendu!» [37]

Стала я жиличкой чуланчика возле консьержки — милой мадам Рози Бежар, которой я стараюсь помочь чем только могу, а она, полная благодарности, приглашает меня воскресными вечерами на чашечку кофе со сливками. Ты не волнуйся, дед. Я живу вполне хорошо по сравнению с другими. Вполне!..

Но не любят нас в Париже, ох, не любят! А еще утверждают: «Франция — великая духовная держава мира». «Мулен руж» демонстрирует это достаточно наглядно. Закрой все кафе и публичные дома — завтра же вспыхнет восстание. Ah, merde alors! [38]

У нас в Байанкуре русские знают друг друга и все друг о друге — в маленьком городе не может быть тайн. Кто чем обедал, кто с кем спал, кто что с выгодой продал. Французский принципиально не учат. «Политики» спорят. Графоманы пишут мемуары. Большинство русских ничего не читает, не работает и ни о чем не думает...

Дважды за последние недели встречала возле дома отца. Подозреваю, подкарауливал. Разговор о возвращении в «его дом». Я позорю его перед людьми «нашего» круга. Второй прием — воздевание рук, призывы к Богу-свидетелю и бранные слова в мой адрес. Послушай, дед, не можешь ли ты приказать ему, чтобы он навсегда оставил меня в покое? Ты же его отец!..

На этом кончаю послание. Замучила тебя совсем, наверное. Жду от тебя столь же большого письма. Хочу знать как можно подробнее о тебе и обо всех вас.

Низко кланяюсь, целую всю «коммуну». Будь здоров, дед. Пожалуйста.

Твоя любящая внучка Ксения.

P.S. Говорят, что вот-вот в Париже откроется Посольство Советского Союза. Может быть, так и будет? И вернуться станет проще. Если так и будет — скоро увидимся, дед!»

«Любимая Ксения! Дорогая, дорогая моя!

Давно от тебя не было писем. Здорова ли? Все ли хорошо? Нет ли, не дай Бог, перемен к худшему в твоей жизни?

До той поры, пока мы — слава Богу! — не нашли друг друга, жил я, втянувшись в свой «новый быт» (так у нас любят писать и говорить о повседневном существовании), относительно спокойно.

А теперь. Теперь — другое. Мысли о тебе, о неисчислимых страданиях, выпавших на твою долю, о твоей неприкаянности и одиночестве (я это почувствовал из твоего письма) причиняют мне ужасную боль. Я потерял сон. Целыми ночами картины прошлого и того, как мне представляется твоя теперешняя жизнь, стоят передо мной — одна хуже другой! — и только под утро, с рассветом удается мне заснуть... Понимаю, пока не вернешься ты домой, пока не обниму тебя, не увижу воочию — не будет мне покоя. И теперь уже не только для себя — для меня должна ты стремиться к возвращению в Петроград.

Я не могу говорить тебе неправды, и потому не стану описывать в деталях нашу жизнь. Она трудна.

Надеюсь, пока трудна. Ты ведь знаешь, слышала небось этот знаменитый гимн пролетариата «Весь мир насилья мы разрушим... а затем». Повсюду ясно видны следы этого всеобщего разрушения, и тот, кто не умеет мыслить перспективно (слова Ивана), ничего дальше этого не видит...

Да, разрушено многое — и дворцы, и иные памятники, и сами души людские. Но разрушен и старый порядок, когда кровью, трудом, талантами народа питалась и процветала ничтожная часть России. Населения России. Им — этим избранным (и нам, князьям Белопольским в том числе, Ксенюшка) — жизнь дарила все. И мы, не задумываясь, пользовались этим. А народ — что для нас это было? Масса безымянная? Покорная, трудолюбивая и беззаветно преданная семье Арина? Возчик, который привозил в Крыму нам дрова (он стал для меня зловещей фигурой!)? Или наш . дворник с Морской — Василий? Разве мы когда-нибудь хоть на миг задумывались над их жизнью?..