Что мешает мне повторить этот подвиг? Почему бы мне вновь не покинуть эти стены победителем? Как вы уже догадались, я скорее убеждал самого себя…

Карета остановилась у знакомых мне ворот. Серые каменные неприступные стены, гулкая брусчатка, поспешный глоток свежего воздуха, и страшные ворота вновь распахнулись передо мной. Всё повторяется, не правда ли?

Мои молчаливые конвоиры сопроводили меня внутрь, сдали с рук на руки местным офицерам, обменявшись с ними многозначительными взглядами. Я был без грубостей и фамильярностей препровождён ещё дальше по коридорам куда-то вниз, в подвальные помещения. Честно говоря, особых волнений не было.

В конце концов, я не чувствовал за собой никакой вины. Совесть моя чиста, сажать меня не за что, а в России банальная драка с последствиями никогда не была поводом для заключения в столь знаменитую тюрьму.

Мне показали, куда свернуть, строгий офицер открыл дверь тяжёлым ключом и мотнул головой:

– Заходи.

– Меня в чём-то обвиняют?

– Не моё дело, – буркнул он, кивнув конвоирам.

Меня подтолкнули в спину прикладом ружья.

Не так чтобы очень больно, но достаточно сильно, чтобы дошло. Я понял, что дискутировать в данном случае не в моих интересах. За мной захлопнулась железная дверь и ключ дважды провернулся в замке. Что ж, это узилище было куда хуже, чем в прошлый раз.

Окон нет, стола и стула тоже, только низкий топчан с охапкой соломы и малюсенькая свечка в углу.

– Ладно. В конце концов, я здесь ненадолго…

С этими умиротворяющими мыслями мне пришлось улечься на холодное и жёсткое ложе, прикрыть глаза и попытаться уснуть. Честно говоря, получилось не очень. Сон не шёл.

Да и, собственно, кто бы поверил в сказку об узнике Петропавловской крепости, спокойно уснувшем в первые же часы своего заключения? Вы – возможно. Я – нет.

Вместо этого я лёг на спину, подложив руки за голову, и полностью отдался логическому осмыслению ситуации, сложившейся за последние два дня. Я снова и снова прокручивал и пролистывал в уме свой разговор с двумя людьми, каждого из которых тогда не знал ни по имени, ни по фамилии.

Чиновник тайной канцелярии, тактичный, тихий, неприметной внешности, и молодой князь, явно испытывающий ко мне заметную антипатию и, как я сейчас понимаю, сделавший всё, чтобы спровоцировать меня на драку. Но хуже всего, что я повёлся!

Моё хвалёное британское самообладание изменило мне в какие-то пять-десять минут. Представляете? Господи, как глупо и как стыдно…

– Я идиот. – Мне пришлось вслух признать эту очевидную истину.

Кому-то из этих двоих (а может, и обоим одновременно) очень нужно было вывести меня из себя, чтобы в результате запрятать вот сюда, под эту крышу, на неопределённый срок. Им всего лишь был нужен повод. Они его получили. И теперь уже мой выход из стен Петропавловки не казался мне таким уж простым и скорым делом…

Не знаю, сколько прошло времени, наверное, часа два, не меньше. Потом снаружи раздались шаги, лязг открываемого замка, и в камеру вошёл человек. Дверь быстро закрылась. Незваный гость был одет в штатское платье, руки держал за спиной, но от его молчаливой фигуры словно бы исходили волны какой-то первобытной, животной агрессии.

Маленькая свеча почти погасла, но даже её крохотного пламени хватило, чтобы я узнал его. Наверное, впервые моё сердце сжали холодные, до дрожи, пальцы страха…

– От же и повстренькались, щеня. Да ты ни журыся, я не за жизнью твоей пришёл. Коли б вбить хотел, так твою дурну башку вже б по усий хате ногой катал…

– Что вам угодно? – я встал и выпрямился.

Если мне придётся умереть, то по крайней мере умру стоя.

– Погуторить хотел трошки. Бают, шо з этой каморы тока в домовине выносют. Так шо покуда ты ще дышишь, я у тя кой-шо спытал бы.

Удивительно, но я понимал почти всё, что он говорил. Его речь была абсолютно понятна русскому слуху, что свидетельствовало в пользу фактов о едином народе. А тюркские или польские акценты говорили лишь о том, в каких землях и под чьим влиянием видоизменялся этот язык. Если бы мне дали хотя бы месяц, я бы легко выучился говорить на нём совершенно свободно. Это, разумеется, не был чистый малоросский, в научном, лингвистическом понимании, а лишь слегка видоизменённый язык моей родины…

– Так от, хлопче, – почти как Матвей, мягко продолжил его дальний родственник. – Скажи-ка мени за брата мого. Як же он, сукин сын, выжить сумев? Мени ж китаёзцы божились, шо там штыками ёго покололи, а потом ще и реке втопили. Брешут?

– Они стреляли в него, это верно. А потом денщик моего отца упал с обрыва в реку. Я тоже думал, что он погиб. Но этот человек сумел вернуться, и не один. Ваши планы были разрушены. Просто потому, что таких, как он, нет…

– Мои? Тю! – хмыкнул он, спокойно сев на край топчана. – Та шо ты знаешь об мени, дурень? Я ж в ваши «блахародныи йгры» не граю. Мени, кто бильше платит, тот и батька!

– А как же самоуважение, честь, свобода выбора?

– Выбор себе пана, от то и есть самостийность! – философски ответил ренегат, и я был вынужден признать, что определённая логика в этом есть. – Я ж сам решу, кому служить, кому кланяться, за яакие пенези свою да и чужую кровь лить. А кровь казачья не водица, так нехай воны за неё хучь доброй монетой платят.

– Ваш брат считает иначе.

– А тож! Но велик должок за ним, – поморщился он. – Та ты сядь, хлопчик. Мена за твою голову не платили, не трусь, не замаю.