Мы были высоки, русоволосы…
вернуться

Майоров Николай Петрович
Шрифт:

1939

Ревность

Что вспомнил я?.. Самцов тупую похоть, чужую нежность, ревности петлю иль руку, обнаженную по локоть, той женщины, с которой я не сплю? Но что б ни вспомнил — я тебя не видел. Простое любопытство истребя, я даже пальцем, жестом не обидел, — лишь взгляд отвел в восторге от тебя. Я вздрогнул лишь. И вновь, как полумертвый, я в третий раз пытался подойти к твоим рукам и вздохам, и в четвертый почти что подошел. Почти. Я знал тебя. Ты здесь. Ты где-то рядом. Я знал, что расстоянье — как и смерть — между прикосновением и взглядом не каждому дано преодолеть. И я прошел. Не задевая. Мимо. Забыв дышать. Шагами мертвеца. Так с папирос — почти неразличимы — косые струйки розового дыма проходят мимо твоего лица. Я знать хочу — я вовсе не ревную, — придет ли тот герой, кому смеясь, ты разрешишь любить себя вплотную, касаний грубых пальцев не боясь? Все просто так: чужие видеть губы, хотеть касаться их и, не любя, одной рукой, одним движеньем грубым, одним лишь жестом взять суметь тебя.

1939

«С чьей жизнью жизнь свою соизмерять…»

С чьей жизнью жизнь свою соизмерять? Любая жизнь, наверно, что-то стоит… Здесь каждый любит ближнего ругать Для своего лишь теплого покоя.

1938

Эпитафия

Прохожий, у ног твоих могила неизвестного поэта, К концу жизни он был в долгах, как в веснушках. Его сосед — неутомимый весельчак, Был, почти что, единственным читателем его прекрасных стихов. В них было много девушек и женщин, и от них, страдающих подагрой, Шел винный запах. Многие усмотрели в этом Пример безнравственности и давно всем надоевшей богемы. Какой-то местный журналист, уважающий Из поэтов лишь Клопштока, Написал о них негодную статейку. Отсюда все пошло: поэта осмеяли, и нередко, Когда он проходил у светлых окон, Ему на голову падали помои и безобидная Цыплячья кожа апельсинов. Но он продолжал жить… Он знал женщин, Увидев которых, мужчины в волнении роняли из рук трости. На женщин ушла вся сила, молодость и деньги. Умер он, подымаясь по лестнице на свой четвертый этаж, — Любил высоту старина и никогда не пользовался лифтом, Хотел, чтоб смерть его застала у высот.

1940

Рассказы,

которые могут быть приняты за стихи

1
У него, как у глобуса, одна нога, И женщины, которые встречают его, Напоминают об этом ему глазами, — Ни одна из них не хочет принадлежать ему, Спать с ним в одной постели И греть ему единственную ногу. Это получается так потому, Что рядом ходят Веселые штабные мальчики, У них томные глаза, А усы напоминают Вскинутые в небо оглобли Брошенной каким-то незадачливым беженцем телеги. У них руки и ноги на месте, А что еще необходимо женщинам, Которые третий год не видели мужей, Забыли цвет их глаз, И не помнят их больше, как живых? Он теперь на все озлоблен, Он видит, как страдают солдатки, От которых деревянным костылем Он отгоняет по вечерам назойливых штабных. И как плохо, что он помнит себя молодым, — Девушки с завистью смотрели вслед ему, Когда он не спеша, Докуривая отцовскую трубку, Шел за село, на мельницу, Где светловолосая, невозможная русалка Называла его: «Ты — мой». Он знает: теперь не будет больше этого. Вот почему он очень рано сегодня Отправился на свой сеновал, — Эта ночь, как и завтра, и послезавтра, не для него, И как обидно, что костыль вечно будет стучать в сухую землю.
2
Я выхожу на улицу, И первый попавшийся мне на глаза круглый фонарь Напоминает розовую плешь нашего управдома, С которым я поругался сегодня Из-за несчастного лифта, Позволяющего себе двигаться только в одном, Да и то ненужном направлении — к земле. Я часто думаю, что было бы с нами, Если бы мы не изобрели паровоза, радио, Аэроплана, сложнейших машин И прочих весьма интересных вещей, Которые позволяют нам думать, Что мы все-таки умные. Вчера один знакомый счетовод Уверял меня, что мир до сих пор Блуждал бы в хаосе цифр, Если бы кто-то случайно не придумал деньги. А я сказал ему, что это не так. Тогда он ушел в свою каморку, Обозвав меня предварительно шепотом. Затем я услышал неприятное щелканье — Он снова работал на счетах. Когда я об этом рассказал одной женщине, Она долго хохотала, не подозревая, Что в эту ночь ей приснится Мой клетчатый шарф.
3
Он считал, что единственная профессия, Которую позволительно иметь всякой женщине, Это — стенография. Он был убежден, Что все великие пианисты, каких мы знаем, Начинали со стенографии. Он в это верил, И с ним нельзя было спорить, Потому что если б он узнал, что это — не так, Он бросил бы свою жену, Женщину положительную и, кажется, умную, Владеющую в совершенстве искусством стенографии.

1939

Монолог старого актера

Я представлял Отелло в провинциальном театре, И местные жители, которым было все в диковинку, Вплоть до желтой рампы, сходили с ума от моей игры. Возможно, это было искренно. Но мне больше нравился Бюст той женщины, которая от имени местных театралов Принесла мне на сцену цветы. Я уже тогда знал, что умею нравиться полным женщинам, И вел себя вызывающе, а женщины любят грубость. Жизнь всегда опасна, и особенно для людей с темпераментом. И лучшие годы моей славы, когда меня Уже приглашали в одну столичную труппу, Я влюбился в актрису, которая играла Эмилию, Верную служанку Дездемоны. Из-за нее я отказался от приглашения в столичную труппу, И шел, кажется, сотый спектакль, Когда проклятый мавр, оставив Дездемону, Погнался за Эмилией, и пальцы его крепкой руки Легли на горло неверной жены Яго. Здесь зрители вмешались в пьесу И унесли Эмилию мою… Она жива еще, Лишь горло чуть помято да Голос хриплый выдает ее. После этого я не видел больше сцены, И моими новыми зрителями, Правда, не всегда внимательными, Стали мои сотоварищи по больнице душевнобольных. Да простит мне старик Шекспир, Что я нарушил действие великой Правдивейшей трагедии земли!

1940

Тебе

Тебе, конечно, вспомнится несмелый и мешковатый юноша, когда ты надорвешь конверт армейский белый с «осьмушкой» похоронного листа… Он был хороший парень и товарищ, такой наивный, с родинкой у рта. Но в нем тебе не нравилась одна лишь для женщины обидная черта: он был поэт, хотя и малой силы, но был, любил и за строкой спешил. И как бы ты ни жгла и ни любила, — так, как стихи, тебя он не любил. И в самый крайний миг перед атакой, самим собою жертвуя, любя, он за четыре строчки Пастернака в полубреду, но мог отдать тебя! Земля не обернется мавзолеем… Прости ему: бывают чудаки, которые умрут, не пожалея, за правоту прихлынувшей строки.

1940–1941

«Я не знаю, у какой заставы…»

Я не знаю, у какой заставы Вдруг умолкну в завтрашнем бою, Не коснувшись опоздавшей славы, Для которой песни я пою. Ширь России, дали Украины, Умирая, вспомню… и опять — Женщину, которую у тына Так и не посмел поцеловать.

1940

«Как жил, кого любил…»

Как жил, кого любил, Кому руки не подал, С кем дружбу вел и должен был кому — Узнают все, Раскроют все комоды, Разложат дни твои по одному.

1939