Мы были высоки, русоволосы…
вернуться

Майоров Николай Петрович
Шрифт:

1937

Апрель

Ту улицу Московской называли, Она была, пожалуй, не пряма, Но как-то по-особому стояли Ее простые, крепкие дома, И был там дом с узорчатым карнизом. Купалась в стеклах окон бирюза. Он был, насквозь распахнут и пронизан Лучами солнца, бьющими в глаза. По вечерам — тягуче, неумело Из-под шершавой выгнутой руки Шарманка что-то жалостное пела — И женщины бросали пятаки. Так детство шло. А рядом, на базаре, Народ кричал. И фокусник слепой Проглатывал ножи за раз по паре. Вокруг — зеваки грудились толпой. Весна плыла по вздыбившимся лужам. Последний снег — темнее всяких саж — Вдруг показался лишним и ненужным И портившим весь уличный пейзаж. Его сгребли. И дворники, в холстовых Передниках, его свезли туда, Где третий день неистово, со стоном Ломала льдины полая вода.

1937

Что я видел в детстве

Косых полатей смрад и вонь. Икона в грязной серой раме. И средь игрушек детский конь С распоротыми боками. Гвоздей ворованных полсвязки. Перила скользкие. В углу Оглохший дед. За полночь — сказки. И кот, уснувший на полу. Крыльцо, запачканное охрой. И морды чалых лошадей. Зашитый бредень. Берег мокрый. С травой сцепившийся репей. На частоколе черный ворон И грядка в сорной лебеде. Река за хатою у бора, Лопух, распластанный в воде. Купанье — и попытка спеться. На берегу сухая дрожь. Девчонка, от которой ждешь Улыбки, сказанной от сердца. … Все это шло, теснилось в память, Врывалось в жизнь мою, пока Я не поймал в оконной раме В тенетах крепких паука. О, мне давно дошло до слуха: В углу, прокисшем и глухом, В единоборстве билась муха С большим мохнатым пауком. И понял я, что век от века, Не вняв глухому зову мук, Сосал, впиваясь в человека, Огромный, холеный паук. И я тогда, давясь от злобы, Забыв, что ветер гнал весну, Клялся, упершись в стенку гроба, В котором отчим мой уснул. Клялся полатями косыми, Страданьем лет его глухих, Отмщеньем, предками босыми, Судьбой обиженного сына, Уродством родичей своих, — Что за судьбу, за ветошь бедствий Спрошу я много у врага! Так шло, врывалось в память детство, Оборванное донага.

1939

Дождь прошел

Врешь, сестра, — Мне жить с тобой не вместе! Не стыди ты парня, Что с утра Потянуло к розовой невесте, Как к вратам апостола Петра. Снится мне она в подушках белых, В желтых лентах, В бусах из стекла, И идет от царственного тела Запах еле слышного тепла. Вот она! Ее не жалят змеи, К ней в ладони падают орлы, Я б взглянул, Да — глаз поднять не смею, Что-то веки дюже тяжелы. Крылья рук ее порозовели. Чтоб скучать царевне не пришлось, Там садовник Гармонист Савелий Ходит с лейкой Промеж двух берез. Грядок нет, А есть трава густая, Так густа, Что только, охнув, лечь… Слушай — ты! Садовника оставим, Не о нем завел я эту речь. На меня повеяло ветрами. Золотой, Нездешней стороны. … Дождь пошел, И бьются стекла в раме. На Неве мосты разведены.

1938

Солнце

Ходят, стонут половицы. И опять от косяка Тянет мне испить водицы Чья-то белая рука. Я стучал в окно, не чая, Что оттуда, полоня, В белом теле отвечая, Хлынет солнце на меня.

1936

«Ты мне о том не говори…»

Ты мне о том не говори — Я это слышал, слышал, слышал… Ты лучше встань да отвори Окно, Ты слышишь, как по крышам Ползут лавинами дожди…

1937

Ярославль

Я слышал — город есть такой, Там небо достают рукой, И, поднеся поближе к глазу, С ладони выпивают разом. Мне возразят, что это миф, А мифу место лишь Эллада, Но разве, город полюбив, О нем выдумывать не надо? Кто раз в мои стихи заглянет, Того в тот город жить потянет, — Как ни упрямьтесь, я заставлю Вас всех бродить по Ярославлю.

1938

На Востоке

Здесь все пропахло выцветшим и древним, Нагоняло смертную тоску… Тощие монгольские деревни Тесно жались к красному песку.

1938

На трамвайной остановке

Это было, между прочим, На трамвайной остановке. Среди ждавших и скучавших Я свой номер ожидал. На мотив забытой песни Подбирал слова — и грустно На гражданку в белом платье Посмотрел почти в упор. И она — не отвернулась, Только вдоль трамвайных линий Посмотрела и вздохнула. Я подумал: дома ждут. На крыльце иль у калитки Кто-то встретит, потому что Беззастенчиво и ясно Загрустила вдруг она. И приятно очень было Отвести глаза и снова, Будто так, совсем случайно, Глянуть прямо ей в лицо. Мы смущались и краснели. Только было нам приятно Друг на друга незаметно Молча взглядами следить. И средь ждавших и скучавших Не нашлось такого парня, Кто бы сразу все заметил, Осуждающе взглянув, Ибо каждый этой ночью, Заскучав на остановке, Вероятно, и, пожалуй, Думал только о своем. Ибо все мы возвращались Этой ночью с карнавала Кто вдвоем, кто в одиночку, Кто скучая, кто смеясь. И, надвинув ниже кепи, Я увидел — из проулка, Громко лязгая на стыках, Шел один пустой трамвай. Из-за дальности трамвая Было номера не видно, — И гражданка в белом платье Посмотрела на меня. Я не понял, что сказали Мне глаза ее, но только Различил едва я номер И узнал, что он не мой. На гражданку в белом платье Я взглянул — она входила В двери узкие трамвая И смотрела на меня. И трамвайными звонками Вдруг рассыпалося счастье. Среди ждавших и скучавших Я остался вдруг один.

1938

Утро

Я иду. Березы мимо Вдоль по берегу бегут, В облаках седого дыма Чуть заглядывая в пруд. За прудом упало прясло, Ветер пьет из трав росу, И рябина в кофте красной Улыбается овсу. Глубиной пугает заводь, За осокой — пустыри Ловят желтыми глазами Золотой султан зари.

1936

Осень

Кончался август. Ветер в груши бросал предутреннюю дрожь. И спелый колос грустно слушал, Как серп жевал сухую рожь. Рябины красными кистями свисали ниже над землей. Качались ивы над домами, заплакав ржавою слезой. Но с каждым днем все холодало. Темней и глуше день от дня. И осень рыжим одеялом покрыла тощие поля…