Тут под окном затарахтел автомобильный мотор — Виктор Тимофеевич подъехал, вошел в избу, поздоровался, подсел к столу, и уж само собой все диктовалось: расстанную бутылочку на стол, стаканчики, тарелки с закуской.

— Вот, Виктор Тимофеевич, — вскричал Степан, когда по первой выпили, — вот, кипит-т твое молоко, извиняюсь, конешно… не обойдется, как видишь, Африка без нашего Виталия Григорьевича, пропадет, потому зовут!

— Ну, — рассеянно промычал агроном, прожевывая кусок яичницы.

Минутную тишину остро резанул раздраженный голос Виталия:

— Это что, опять своего рода провокация — насмехаться надо мной?

— Да разви… да ты што, Виталий? — испугался Степан.

— Шутка ж, юмор, — обронил Витюня Ноздрин, ковыряясь вилкой в тарелке. Почесал за ухом, взглянул на Виталия с любопытством: — Нервишки, что ль? Пошутил старый…

— Пошутил! Пошутил старый, — убито подхватил Степан. — Я чего? Не всякого пошлют!

Мария, лицо которой полыхало красным, утайкой, чтоб лишь Степан увидел, крутанула пальцем у виска, губы в досаде поджала: ну и дурак ты, муженек, ой и дурак! Опять из-за поганого языка твоего позор, канитель… Провалиться б!

— Насмехаться не наука, — так же раздраженно, раздувая крылья сухого носа, сказал Виталий. — Каждый может и, между прочим, над каждым можно. Или вы, Степан Иваныч, не боитесь за себя? Не боитесь ответного шага со стороны того, над кем сами не в первый раз насмехаетесь?

— Брось, — недовольно пробурчал Витюня Ноздрин, — на ком ищешь? Я свидетель — тут без умысла…

— Не знаешь, — обрезал его Виталий. — Но я молчу. Прошу меня извинить.

— Виталий, зятек, — молил Степан, — вот те крест… завсегда с уважением, дети вы, а мы родители… зачем обижаться?

— Он уже не обижается, он молчит, — сказал Витюня, покосившись туда, где за ситцевой занавеской хлюпала носом Тоня, что-то плачуще шептала матери, а та ее уговаривала. — Давай дербулызнем по чарочке, за мировую, чтоб в дорогу — с легкой душой. Народ мы весь издерганный, спрашивают с нас, отвечаем… чего за столом-то дергаться?!

— Истинно так, Виктор Тимофеевич, — поддакивал Степан. — Бабы, где вы там! Сюда!

Витюня, хмуроватый, как всегда, видом невыспавшийся, был в мятом пиджаке и порыжелых сапогах; ерошил ладонью редкие, слипшиеся косичками волосы и, чтоб, наверное, разрядить обстановку, стал рассказывать анекдоты. Степан половины из услышанного, из всяких там намеков и недосказок не понимал, да и настроение не то было — анекдотами забавляться. «Ах, черт, — думал он, — зараза подколодная, что за прелюдия, в самом деле? Это ж никакого слова не скажи, это ж никак не угодишь, пальцем в нужную точку не попадешь… Где уж тут о чем-то просить!..»

А попросить зятя намерен был.

Всю ночь без сна считай, промучился — и мысль окончательно созрела в нем: п о п р о б о в а т ь. Тем более случай такой, не у всякого бывает: свои едут на африканскую землю, жить там будут… Не через третьи — десятые руки!..

И когда наступил прощальный момент — на улицу, к машине, вышли, Тоня, заревев, кинулась матери на грудь, а Витюня, приподняв капот, что-то стал проверять в моторе, — Степан, покашляв в ладонь, стеснительно сказал Виталию:

— Ты, Виталий, это… вчера говорили — там, в Африке, хлебное дерево растет. Баобаб. Вишь, как прозывается…

— Это всем известно.

Зять смотрел поверх его головы — на верхушку тополя, усаженную грачиными гнездами.

— Так вот это… растет оно. Поедешь в отпуск — привези мне семя этого дерева. Зернышко от плода. Дичок, конешно, не позволют, а семечко, зернышко…

Черные брови зятя поползли вверх, треугольником сделались.

— Вы что, Степан Иваныч?!

— Ты, Виталий, не пугайся. Это ж так, забава, интерес, короче. Угоди. Зернышко!

Подбежала Тоня — прощаться.

Виталий пожал плечами, усмехнулся и, садясь в машину, сказал Степану:

— Как дети, право. Ну что ж, если такое выполнимо, не навлечет… я привезу вам. А вообще-то — с ума сойти!.. До свидания.

Степан и Мария смотрели вслед запыленному газику, пока он был виден, не влетел на лесную дорогу, и Мария, вытирая концом платка глаза, задумчиво произнесла:

— Ты у меня дурной, но тебя прощать можно. А вот как нашей Тоньке живется… Она еще глупа, не понимает, как ей живется…

— Обтерпятся, — жалея Марию, ответил Степан. — А как он мне-то — слыхала: «Не боишься ответного шага со стороны…» Что я — агрессор?

— Потому, говорю, дурной ты! Тьфу… Язык у тебя как помело. Тьфу… Не напоминай лучше! Скалкой бы тебя по горбу. И чего я за такого замуж выходила? Золото какое подобрала!..

Дочка с зятем приехали в отпуск ровно через год, в такую же пору: опять колхоз сеял, было весеннее время подсыхающей земли, первых зеленых листочков на деревьях, и голубое небо лежало на лугах веселыми осколками — отражалось в лужах и озерцах.

При такой дневной красоте особенно ярко и празднично смотрелся темно-вишневый «Москвич», поставленный Виталием на лужайке, невдалеке от колодца, — Степан, подгоняя Орлика, издали его приметил, еще с бугра, версты за две. Что молодые нагрянули в гости на собственной машине — он узнал на аэродроме, где руководил погрузкой химикатов на двукрылые «кукурузники» сельхозавиации, с которых эти удобрения распылялись по полям трех колхозов. Для временного аэродрома — чтоб было где самолетам разбегаться и чтоб машины сюда могли подъезжать — нашли ровную, с устойчивой в ненастье поверхностью площадку на краю леса, между Тарасовкой и Прогалином, и Степан был приставлен сюда за главного — смотрителем, учетчиком и сторожем. «С чрезвычайными полномочиями», — как, посмеиваясь, определил Виктор Тимофеевич Ноздрин. Он-то и сказал Степану, что у того в доме гости, и согласился побыть на аэродроме, на заправке самолетов «химией» часа полтора-два, пока Степан смотается повидаться.