Вздохнул Ваня, протянул руку, взял лепешку.

— Мне не оставляй, — быстро сказала Майка. — Я, можть, их целых три штуки съела. У меня, можть, с них в кишках пучит.

Лепешка вязкая, но поджаристая корочка на зубах хрустит, и пахнет лепешка сосной — все в деревне добавляют в муку истолченную сосновую кору. Ваня не жадничает — отламывает кусочек Майке; вместе едят, наблюдая за дорогой, не появится ли путник и кто это будет.

Долго они сидят на знойном припеке, но — никого…

— Научи меня букве «Ы», — просит Майка, — вчерашнюю «И» я запомнила.

— Неохота…

— Воображаешь! — Майка обижается. — Если б я знала, а ты не знал, я бы так тебя выучила, никакой школы не надо… Я о тебе думаю, пышку тебе принесла, а ты обо мне нисколечки не думаешь… — И предлагает Ване: — Потрогай, хочешь?

— Что?

Майка широко открывает щербатый рот, показывает пальцем на зуб.

Ваня трогает Майкин зуб. Тот качается. Посильнее нажал — качается…

Зубы падают у обоих.

— Ладно, — говорит Ваня, — готовь место.

Майка ладонями пришлепала и пригладила дорожную пыль, а Ваня нарисовал ей прутиком «Ы». Сколько ни думал, как ни старался — не нашел слова на эту букву. Поэтому тем же прутиком написал: БЫК.

Майка смеется: такой большой бык — и такое короткое слово. Хвост у быка и то длинней!

— А теперь изучим «Ж», — войдя в учительскую роль, строго предлагает Ваня.

На эту букву слово отыскалось сразу, да к тому ж еще с пройденной только что буквой «Ы». Ваня размашисто чертит на дороге: ЖЫВОТ.

— Нет, — просит Майка, — не про живот давай, а лучше «живёт»! Ну кто-то живет, понимаешь?

И Ваня приписывает требуемое слово — получилась фраза: ЖЫВОТ ЖИВЁТ.

Увидел упавший дубовый листок, подумал и написал: ЖОЛЫДЬ.

— Ну, — завидуя, говорит Майка, — грамотный какой ты! Отец тебе одни пятерки будет ставить! Ты нас всех обгонишь — и не сумлеваюсь я!

Майка встает, платье отряхивает.

— Заболталась я с тобой, а там поросенок скулит, у кур в корытце вода высохла. Пойду!

Важничает Майка — за хозяйку она в доме. Недели две назад мать ее, тетю Нюшу, в районную больницу увезли.

Совсем маленьким Ваня был, когда отца взяли на фронт; казалось ему, что помнит он отца, а прислал тот зимой фотокарточку — нет, другой на ней отец, чем до этого представлялось. На старика похож — борода, усы, очки, одет в овчинный полушубок, и всего военного-то в нем — наган на боку.

— Диверсант он, — определил Ефрем Остроумов, которому они с матерью показали фотографию. — Вроде партизана, но военнослужащий. Зайдут в тыл к врагу и с тыла действуют…

«Дивер-дивер-диверсант!» — запело в Ване красивое слово. А мать сказала:

— Намекал он, чтоб не тревожились. Вроде не война у него, писал, а работа.

— А за четыре года в отпуску ни разу не был?! — Ефрем усмехнулся, подкрутил кончики гвардейских усов. — Я с передовой и то отпущался… На спецзаданиях он, Алевтина, факт. Мы таким, как он, проходы в минных полях делали… Радоваться следует, что голову сохранил…

— Радуюсь, — сказала мать. — Израненный, поди…

— Вполне допускаю, — ответил Ефрем.

Сам Ефрем пока первый и единственный из фронтовиков, кто вернулся в Подсосенки. Есть еще дядя Володя Машин, но он не из армии пришел — из плена; больной весь.

А Ефрем появился в разгар половодья, когда к Подсосенкам ни с какой стороны не подступишься: кругом, на километры, вода и затопленный лес.

В тот день — помнит Ваня — никто поначалу не знал, что это он, Ефрем, прыгает со льдины на льдину, шестом отталкивается. Увидели такого смелого солдата в распахнутой шинели и с казенным сидором за спиной, — увидели и высыпали на улицу изо всех тринадцати Подсосенских изб женщины, старики, ребятишки. Чудо — и всё! Вначале молчали, но постепенно разволновались, закричали:

— Бери правей!

— Осторожней, дядя!..

— Куды ты, куды?

А у протоки, которую не перепрыгнешь, и вода в ней шла чистая, безо льда, — солдат присел на корточки и стал раздеваться. Он снял с себя одежду, перевязал ее ремнем, потом встал во весь рост и скомандовал, — ветер донес:

— Отвернись!

Но тут закричала Майкина мать — тетя Нюша:

— Ефремушка!

И другие нашлись бабы — узнали.

— Он, Остроум!

— Ефре-ем!..

Ефрем поплыл на спине, отгребаясь одной рукой, другую — с обмундированием и вещмешком — вытянутой вверх держал. А вылез на берег, сказал, прикрываясь, с упреком:

— Что ж, хорошие женщины, все лодки в растопку пустили?

Трое суток после этого в деревне гармонь играла — дядя Володя Машин старался, — и объявил Ефрем, чтоб похоронкам не доверяли: многие еще придут…

— У меня папанька кавалер, — чуть что задается Майка.

Кто же спорит: полный кавалер Ефрем Остроумов — ордена Славы всех трех степеней у него. И чин немалый: на погонах золотые лычки буквой «Т» расположены — старшина!

— Твой кавалер, а мой диверсант! — горячился Ваня. — Он мину под фашистский паровоз подложит — бах-бах!.. Знаешь как!..