— Ми-ину, — морщилась Майка, словно ей кислое в рот сунули, — мой папанька эти мины как семечки щелкал. Вот! Он сам рассказывал…

— А мой такую мину подложит — с бочку!

— А мой ее сковырнет!

— А мой из нагана — р-раз, р-раз!

— А мой из пушки…

— Откуда у него пушка? Врешь!

— Вот и была!

— Не было!..

Дрались даже, у Вани на носу глубокая царапина от Майкиных ногтей. Кровища хлестала — еле-еле подорожником залепил. Такая она, Майка, противная, но терпит Ваня — привык уже, да и живут через плетень — соседи.

Первая любопытствующая звезда с неба на землю смотрела, когда Ваня домой прибежал. И не с пустыми руками — лукошко малины лесной принес. Комары, правда, заели, живого места не оставили — на краю комариного болота малина растет.

Мать тоже с работы вернулась — из Еловки; она там счетоводом в колхозном правлении.

— Рожь налилась, в силе, — говорит она Ване, собирая на стол. — Не так чтоб густа, а колосиста. Приедет, Ивашка, твой отец прямо к готовому хлебушку…

— Долго он едет, — Ваня повторяет от матери не раз слышанное.

— Не говори, — вздыхает мать.

Они что-нибудь еще про отца сказали б и спать в потемках легли бы. — в лампе не то что керосина, духа керосинового с прошлой осени нет, — но в сенцах скрипит отворяемая дверь, кто-то идет к ним…

Это свой человек — совсем старая учительница Ксения Куприяновна Яичкина. Ваня считает, что ей сто лет или больше: мать рассказывала, что молоденькая девушка Яичкина еще при царе приехала в Подсосенки из города крестьянских детей учить да так и осталась тут навсегда. Царь-то когда был!.. А у Ксении Куприяновны все деревенские обучались грамоте — кто класс, кто два, а кто все четыре. Думали, что этой зимой помрет она, кое-кого и помоложе на погост свезли. О ней, бывало, кто-нибудь вспомнит, проберется через сугробы, печку ей истопит, водички нагреет: опять засветятся глаза у Ксении Куприяновны!

— Выпейте чаю с малиной, Ксения Куприяновна, — предлагает мать. — Мой добытчик сладкой малинки насобирал — покушайте!

Ксения Куприяновна поела-попила и маленькой ладошкой, как кошачьей лапкой, мягко утерлась.

— Вот что, Алевтина, — говорит она и ладошкой по столу пристукивает. — Мне сказали, будто председатель колхозную свиноматку на мотоциклет променял. Правду сказали?

— Правду, — мать наклоняет голову.

— А ты, счетовод, одобряешь?

— Самоуправствует…

— Свиноматка поросят принесла б, от поросят мясо, а от мотоциклета один дым. Какая польза от дыма?

— Нету пользы, — соглашается мать; говорит неохотно, отвернувшись. — Разберемся…

— Эх, Алевтина…

— Разберемся, — сердито повторяет мать. — Вам отдыхать следует, а не встревать…

— Алевтина! — Ксения Куприяновна кривым трясучим пальцем грозится; короткие седые волосы у нее из-под беретки выбились и тоже трясутся. — Ты как, непослушница, разговариваешь?!

«Вот вредная, — не нравится Ване, — на мамку кричит…» Однако мать слабо улыбается, говорит ему, Ване:

— Гнать надо такого председателя, а, сын? Поставим Ефрема Остроумова… Это будет председатель!

«Тогда Майка совсем загордится», — думает Ваня.

А в окно на небе уже золотой месяц виден; кажется Ване, что Ксения Куприяновна заснула над столом. Мать принялась постель разбирать… Однако Ксения Куприяновна вдруг окликает:

— Алевтина.

— Чего?

— Мне сегодня письмо поступило. От твоего Сергея Родионовича письмо…

Мать, взбивавшая подушку, замирает; молчит какое-то время; спрашивает — и в голосе у нее дрожь:

— Интересно — что ж он это?

— О школе тревожится. Учитель он — иль забыла? — хороший учитель…

— Нет, пастух! — отрезает мать. — Учитель должен при детях давно быть. Скоро занятия… Вон краснодвориковские учителя, которые не погибли, повертелись все!

— Школу просит подготовить.

— Бумаги ему не жалко — просить-то! Сколько можно… Володька Машин уже парты отремонтировал. Ефрем половицы заменил. А он про-осит!

— Ух, Алевтина! — снова грозится пальцем Ксения Куприяновна. — Твой муж слуга Отечества…

«И чего это мамка? — Ваня тоже недоволен. — Если отца какой-нибудь генерал не отпускает — виноват он, да?»

— У вас четыре мужа было, Ксения Куприяновна, пожили! — кричит, задыхаясь, мать, — Пожили! Вам что! А у меня он один, муж-то, и его четыре года не вижу, не слышу. С Покрова в каждом письме обещаниями кормит… Хоть бы уж не обещал!

— Дура! — тоже кричит Ксения Куприяновна, клюшкой об пол стучит. — Дура ты, дура!.. И Ваня кричит:

— Хватит вам!

Боится он, как бы от крика не рассыпалась Ксения Куприяновна — она же вроде пересушенного горохового стручка.

Но мать опомнилась; на скамью присела, подушку обнимает: