— Вот что, Василий Васильевич, — настойчиво произнес Поливанов. — Нам очень нужен Грек.

— Да меня на ремни порежут, если я вам его сдам! — крикнул Зубенко, приподнимаясь на стуле.

— Он бешеный пес, — Поливанов вытащил из ящика стола фотографии и кинул их перед Зубенко. — Полюбуйся.

Зубенко взял фотографии. Там были трупы, трупы, трупы.

— Что это? — неживым голосом спросил он.

— Это Грек по Свердловску с гастролями проехался. Семь трупов. Один милиционер. И шесть обычных людей, у которых он аж шестьсот рублей забрал. Вот, — Поливанов ткнул в фотографию убитой молодой женщины, а затем в снимок девочки с петлей на шее. — Женщине тридцать лет. Девочке — десять…

Зубенко передернуло. Он вдруг представил, что это его дочка лежит вот так вот, как брошенная кукла, с петлей на шее.

— Вот же… — он даже не нашел слов.

— Ему нужны патроны. Потому что он приехал сюда убивать, Василий, — Поливанов хлопнул ладонью по фотографиям. — Ив Москве будут такие же трупы. Женщины, дети — не важно. Он взбесился. И его надо остановить. От него даже блатные отказались.

Зубенко не мог отвести глаз от фотографий.

— Дар речи вернется, позвони, — Поливанов протянул ему бумажку с номером телефона. — Если меня не будет, скажешь дежурному, чтобы нашли. Ну что, отдыхай. Проводи законное воскресенье. Расслабляйся, если совесть позволит.

Зубенко встал и направился к выходу.

Маслов вывел его из здания и через несколько минут вернулся.

— Как думаете, босс, он позвонит?

— Вот и посмотрим.

Поливанов не считал себя ясновидящим, поэтому не мог предсказать, как поступит Зубенко. Но на всякий случай подстраховался и установил за ним наружное наблюдение. Когда Грек придет за «маслятами», его уже будут ждать.

Зубенко ворочался всю ночь с бока на бок. Спал урывками, выныривал из липкого сна и проваливался обратно. Потом встал и полночи просидел, уставившись куда-то в окно, где темнел черными окнами противоположный дом, посеребренный полной, тяжелой луной.

События последних дней окончательно выбили его из колеи. То он проклинал себя за длинный язык и за признание долга этому подполковнику — промолчал бы, глядишь, его бы и стороной обошли. То его била дрожь, когда вспоминал о растерзанных женщине и ребенке. То его передергивало, когда вспоминал глаза Грека, а главное, его слова про дочь.

Что делать? В какой же капкан он угодил? Вся жизнь у него какая-то корявая. Только начало все выправляться, только решил рассчитаться с прошлым окончательно и отвадить всех корешей, как на него из этого самого прошлого будто слон на голову свалился.

— Сволочь. Падла какая, — прошептал он, сам не зная, о ком — о Греке, ментах или о себе.

Все в этой ситуации были хороши. Все фигуры темные. И какой ему сделать ход? Послать Грека к черту? Пришьет он его. А может, и ребенка — от этой мысли вообще хотелось выть белугой. Притащить ему «маслят»? После чего он расстреляет какую-нибудь кассу, перебьет народ и скажет после задержания, что патроны взял у Зуба. И уголовный розыск тогда вспомнит, как предупреждал его о Греке. И все — пособничество в бандитизме, здравствуй пятнашка в колонии строгого режима, и то, если повезет и вообще к стене не поставят.

Сдать Грека? Ладно, даже если возможность мести опустить. А кто он сам тогда будет? Зуб, такой весь непорочный, которого даже короновать одно время хотели, и вдруг сдал кореша? Стыдно.

Нет, все же зачем он про долг этому менту ляпнул?..

В понедельник Зубенко отправился в депо. Невыспавшийся, злой. Работа из рук валилась.

— Перепил? — спросил мастер. — Русская национальная птичья болезнь?

— Да не пил.

— Болеешь?

— Нет.

— А какого же ты хрена вареный ходишь и рабочий класс своим видом смущаешь?

— Егорыч, я в порядке.

— Если чего надо, скажи.

— Ничего не надо.

— Ну, тогда, твою мать, кто работать будет?!

Этот бодрящий матерок привел Зубенко в чувство.

И к вечеру он решил — будь как будет.

Следующие дни ждал стука в дверь — боялся, что опять на пороге возникнет Грек в своих очках и длинном плаще, похожий на стильного убийцу из западных фильмов. Но тот все не появлялся. И Зубенко начал истово надеяться, что само все рассосется.

Несколько дней его никто не трогал, Зубенко почти вернул себе душевное спокойствие. Жена возвратилась из рейса и опять укатила на Дальний Восток. Оно и лучше — в такое время ему без нее спокойнее.

Вечером в пятницу, когда он выходил из краснокирпичного праздничного старинного здания депо, его дернул за рукав пацаненок лет тринадцати, сунул в ладонь бумажку и тут же растворился в толпе. Зубенко развернул ее. Руки дрожали, и с трудом удавалось с ними справиться. Он знал, от кого это. И что там будет написано.

Так и есть — от Грека. Он всегда приходил за своим. Тем более если это свое ему очень нужно.

Вернувшись домой, Зубенко обхватил голову руками, да так и просидел с час. Думал, думал, думал.