Я получил Ваше длинное письмо. Благодарю Вас. Вы пишете: «Вы решили отбросить руку господню, но она с Вами, это она намечает путь, который Вы, в гордыне своей, намереваетесь пройти в одиночку». Что ж! У меня больше нет сил спорить. Уж не рука ли господня привела меня к Ланглуа, где я распрощался с последними иллюзиями? Уж не она ли подтолкнула меня к Элен, обрекши на величайшую муку? Ибо Вы тысячу раз правы, утверждая, что я обязан был во всем ей признаться. Вы ведь, не задумываясь, так и написали: «во всем признаться», точно я совершил преступление. Признаются же воры и убийцы. А я только промолчал! И это совсем другое. Хотя, конечно, я должен был бы ей сказать. Почему я не сделал этого? Потому что под своим прошлым я подвел черту. Но, к несчастью, бедняжка Элен ежеминутно, сама того не понимая, умудряется возвращать его к жизни. Не далее как вчера она вернулась домой позднее обычного.

«Я задержалась в часовне Августинцев, — объяснила она. — И поставила свечку, чтобы ты нашел работу».

Когда я такое слышу, я внутренне взрываюсь. Будто может быть связь между свечой и работой! Но она не отступается:

«Разве я зря это сделала?»

Я трус. Потому я просто пожимаю плечами. А сам вспоминаю, что когда-то и я ставил свечки. Мне так и хочется сказать ей: «Посмотри, к чему это привело!» Но я предпочитаю молчать и умолкаю все чаще и чаще, отделенный от нее пустыней раздумий и прочитанных книг. Хорошо еще, что она оказалась болтлива. Она перескакивает с одной мысли на другую, словно канарейка, которая без всякой логики скачет с палочки на палочку. И когда Элен наконец уходит, предварительно проведя по носу пуховкой, критически осмотрев себя в зеркалах трельяжа и слева, и справа, и сзади во весь рост, — я чувствую одновременно и растерянность и облегчение. Наконец-то я остался наедине с тишиной. Я закуриваю, слоняюсь по кухне, шаркая старыми туфлями, не слишком торопясь вымыть посуду и поставить ее на место. В голове все плывет, какие-то обрывки мыслей, затянутые пеленой лени, и тягостное ощущение безграничности времени — его у меня сколько угодно.

Вначале бездействие походит на анемию. Если, скажем, я усядусь в глубокое кресло, встать оттуда у меня нет сил. Я разворачиваю газету, но не сразу смотрю страницу с объявлениями о работе. Сначала знакомлюсь с различными событиями, затем перехожу к передовице. Пробегаю спортивную страницу, программы телевидения, но сосредоточиться так и не могу. Безработный, дорогой мой друг, это распадающаяся личность. Наконец я останавливаюсь на страницах объявлений, но сердце у меня продолжает биться так же спокойно, поскольку я заранее знаю, что для меня там ничего нет.

Я даже не пытаюсь перевести на общедоступный язык некоторые чересчур мудреные технические термины. Что значит, например, программист-аналитик? Или руководитель группы? Или оператор-улавливатель? В моем представлении оператор-улавливатель — это некто, вооруженный щипцами или крюком и отдаленно напоминающий гладиатора. Образ гладиатора, точно магнит, тянет за собой, разворачивает перед глазами картину цирка, за ней появляется Колизей, за ним встает Рим. Моя последняя поездка в Рим… была в?.. Вот я и пошел бродить по катакомбам воспоминаний, в блуждании своем потеряв счет времени. Как заставить замолчать память, какой замок повесить на нее? Всегда отыщется невидимая щелочка, в которую просочатся тошнотворные дымы воспоминаний.

Я рвусь из узды. Так что?! Бухгалтер? И речи быть не может. Агент? Тут нужен апломб, которого у меня нет. Контролер? Но что контролировать? Я даже самого себя не могу проконтролировать. Лаборант? Оператор на телексе? Курьер?.. На самом-то деле некая тайная сила удерживает меня от каких бы то ни было действий. Все происходит так, будто я совсем не тороплюсь найти работу. Мне уютно в моем коконе, где отсутствуют желания, отсутствуют чувства, отсутствуют мысли. Будь я дьяволом, я приколотил бы к дверям ада табличку: «Do not disturb» [4] .

Я шучу, дорогой мой друг, но шучу безрадостно, поверьте. Разумеется, я состою в списках тех, кто ищет работу. Я предпринял все необходимые шаги, подписал все необходимые бумаги. «Нельзя надеяться только на случай», — говорит Элен. Я же сегодня, как никогда раньше, стал игрушкой в руках случая. Кому я нужен? Мне сорок два года. Для работника это климактерический возраст. Я жду. Пока еще без особой тревоги, потому что у нас есть кое-какие сбережения, но завтрашний день уже страшит меня, равно как и грядущие трудности с бюджетом. А главное, меня мучит назойливая мысль: «Кто поможет мне удержаться, если я уже качусь вниз?»

Я готов бороться, вернее, отбиваться, чтобы сохранить за собой какое-то место. Но что нужно сделать, чтобы добыть его? К кому обратиться? На улицах я встречаю мужчин, таких же, как я. Они идут, глядя прямо перед собой, размахивая чемоданчиками. Они спешат. Конечная цель их пути — контора. Они отдают и получают указания. Они «вписаны». Они словно капли крови, которые циркулируют по питаемому ими организму.

А я — киста. И я чувствую это тем острее, что всю жизнь был опутан плотной сетью обязанностей — возможно, несколько в меньшей степени на службе у Ланглуа, хотя и там все время поглядывал на записи в еженедельнике. Горе тому, кому больше не нужно заглядывать даже в обычный календарь. Мне его заменяет приколотый к аспидной дощечке в кухне листок с поручениями.

Повторяю, дорогой мой друг, я не стремлюсь вызвать в Вас сочувствие. Я лишь хочу помочь Вам по-новому взглянуть на мир, который Вас окружает. До сих пор Вы видели его сквозь призму книг. Когда мы расстались, Вы, насколько я помню, готовили работу о Блаженстве — «Счастливы живущие в бедности…» и т. д. Так вот, все это ложь. Живущие в бедности отнюдь не счастливы. И никогда не будут счастливы, ибо они слишком устали. О, не Ваша вина в том, что Вам не знакома подобная усталость. А я читаю ее на лицах тех, кто топчется в ожидании работы возле окошечек. Бывшие чиновники, весьма еще опрятно одетые, еще полные достоинства, делают вид, будто зашли сюда по дороге, навести справки, но взгляд у них бегает и руки дрожат. А есть другие, зачастую совсем юные: они прикуривают одну сигарету от другой, шумят, изображая беззаботность, а когда возбуждение спадает, застывают в прострации.

Да, мы устали. Это не значит — я хочу, чтобы Вы это поняли, — что мы полны ко всему ненависти и отвращения, что у нас нет жизненной энергии. Наша усталость — своего рода уход в себя. Я вдруг понял, что с первых же строк этого слишком длинного письма пытаюсь докопаться до истины. Представьте себе, какие чувства можно испытывать, когда долго колеблешься, прежде чем ответить, и в конце концов выдавливаешь из себя: «Мне все равно!» «Что ты будешь есть?» — «Мне все равно!» — «Не хочешь пойти прогуляться?» — «Мне все равно!» Нас могут понять лишь животные, которые дремлют в своих клетках или зевают, полуприкрыв глаза и не замечая публики. Днем ходишь, словно в полусне. Ночью не можешь заснуть. И часто думаешь, что бродяга не кто иной, как безработный, дошедший до предела. Так почему им не могу стать я?

Возвращается Элен. Рассказывает мне, как прошло утро. Воистину парикмахерская — одно из самых оживленных мест в городе. Там с равным успехом обсуждают и кризис, и цены на нефть, и моду будущей зимы, и как лучше кормить кошек. Там обмениваются адресами мясников, зубных врачей или гадалок на картах. Там сравнивают разные сорта кофе и обмениваются впечатлениями от путешествий. Испания, конечно, приятнее Италии, но куда им до Греции!

«Я спросила у Габи, нет ли у нее для тебя новостей».

Габи — миниатюрная помощница мастера и любовница производителя работ на одном строительном предприятии. А производитель этот как будто на дружеской ноге с хозяйским зятем. И мог бы найти мне должность в «конторах». Конторы для Элен нечто весьма неопределенное. Это некая волшебная страна, где человек с образованием имеет свое, заранее припасенное для него место. Ну а я для Элен как раз и есть такой человек с образованием, который имел счастливую возможность общаться со знаменитостями на службе у Жана де Френеза. Она, например, голову потеряла от восторга, когда я рассказал ей, ничуть, разумеется, не кичась, что как-то обедал с де Фюнесом.

«Да погоди… Я же сидел далеко от него и даже за другим столом».

Но она уже не слушает.

«Надеюсь, — говорит она, — ты все-таки взял у него автограф?»

«Мне это и в голову не пришло».

«Ты просто не знаешь, как это делается, — продолжает она. — Да неужто все эти люди, с которыми ты был знаком, не могли бы куда-нибудь тебя пристроить?»

«Секретарь, милая моя Элен, не слишком много для них весит».

«Ну, не скажи! Ты все же не первый встречный».

И она меня целует, стремясь придать мне уверенности.

«Найдем что-нибудь. Вот увидишь. Возьми, к примеру, мужа Денизы — он семь месяцев был без работы, а уж на что классный электрик. Всегда все в конце концов устраивается. Не надо только опускать руки».

Мы обедаем, и она опять уходит. Вымыв посуду, я наскоро подметаю пол и пишу несколько писем. Адресую я их директорам частных школ. В самом деле, я убежден, что единственная подходящая для меня работа — это место преподавателя. Преподавать грамматику и орфографию мальчуганам лет двенадцати вполне в моих силах, да и частных школ всюду предостаточно. Все они носят громкие имена, от которых немного робеешь. А потому письма я пишу с большой осмотрительностью. Главное, чтобы не создалось впечатления, будто я заурядный попрошайка. Но при этом не следует казаться и слишком уверенным в себе, тем паче что дипломы мои не так уж много весят. Стоит ли, скажем, упоминать о том, что долгое время я служил секретарем у знаменитого писателя? Репутация Ланглуа едва ли может оказать положительное влияние на директора лицея имени Анатоля Франса или имени Поля Валери.

Составив два письма, я в изнеможении встаю — голова гудит от множества перепробованных, перечеркнутых, переиначенных фраз. И ведь мне не потрудятся даже ответить. Я уверен, что в эту самую минуту десятки соискателей пытают, как и я, удачу, имея к тому же куда больше титулов, чем я. Тем не менее я иду отправить письма. При этом совершаю небольшую прогулку — исключительно в оздоровительных целях, совсем так же, как выгуливают собак. Временами меня угнетает сознание собственной никчемности. И я останавливаюсь перед какой-нибудь витриной или просто на краю тротуара. У меня вдруг начинает болеть душа — так болит у человека ампутированная рука или нога. А мимо течет толпа, ко всему безразличная. До меня никому нет дела, разве что хозяину бистро, куда я обычно захожу.

«Все в порядке, мсье Кере? Двигается книжка?»

«Да не очень».

«Что же вы хотите! Вдохновение-то… э-э… его по телефону не закажешь… Что вам подать? Рюмочку кальва? Вот увидите! Сразу появятся идеи».

Я выпиваю кальвадос, чтобы доставить ему удовольствие: он ведь так дружелюбно на меня поглядывает. Элен об этом не узнает. Узнай она, что я пью с овернцем, она была бы смертельно оскорблена. Уж очень она, бедняжка, мной гордится. Потому и сердится, когда я говорю, что готов пойти на любую работу. У нее чувство чести прямо как у аристократки — правда, проявляется оно несколько прямолинейно и примитивно. Есть вещи недопустимые — вот и весь разговор. Опрокидывать рюмку кальвадоса, стоя у цинковой стойки, значит потерять всякое достоинство. Вас удивила бы ее шкала ценностей. Быть парикмахершей — хорошо. А быть парикмахером — нелепо. Быть продавщицей — хорошо. А быть продавцом — все равно что быть лакеем. И т. д. Я часто пытаюсь вразумить ее. Она начинает дуться. «Конечно, я же необразованная», — говорит она, ставя меня на место. А мгновение спустя, заливаясь смехом, кидается мне на шею. «Ты же знаешь, что я крестьянка!» Когда-нибудь я Вам подробно опишу Элен. Вы просто представить себе не можете, как отрадно мне теперь сознавать, что есть кому излить душу.

Прощаюсь ненадолго. Быть может, и до завтра, если жизнь покажется мне невмоготу.