Всю Францию охватило чувство негодования, нацистской пропагандистской машине почти не требовалось разжигать ненависть. В первый раз после битвы при Ватерлоо британцы стреляли во французов с умыслом на убийство. Повсюду были плакаты с французским моряком, тонущим в огненной геенне, либо с британским лидером, предстающим в виде кровожадного Молоха. Отношения между Лондоном и новым режимом Виши были разорваны, и по сей день память о Мерс-эль-Кебире настолько токсична, что эта тема стала табу в британско-французских дискуссиях.

Адмирал Джеймс Сомервилл сказал, что если бы решение было за ним, то он никогда не отдал бы такой приказ. Британским морякам было невыносимо больно при виде того, что они сотворили, им не верилось, что предписания были именно такими. Поколениям французских школьников объяснялось, что распоряжение о массовом убийстве отдал один человек, и смертоносный ультиматум написали его хлопотливые пальцы. Их учителя правы.

Когда на следующий день Черчилль пришел в палату общин, он ожидал, что будет атакован со всех сторон. Ведь он приказал использовать самую современную боевую технику против целей, беззащитных по существу, он велел открыть огонь по морякам, с которыми Британия не была в состоянии войны.

Как позднее признавался Черчилль, он «испытывал чувство стыда», когда поднялся для выступления перед заполненной до отказа палатой. Листки с его машинописными заметками дрожали в руке. Он дал полный отчет о событиях, которые привели к катастрофе. Он завершил речь словами о том, что предоставляет парламенту право вынести приговор его действиям: «Я выношу случившееся на суд нации и Соединенных Штатов, мира и истории».

После этого он сел, и произошло что-то необыкновенное. К его удивлению, не наступило осуждающей тишины, напротив, раздались возгласы поддержки. Члены парламента вскочили на ноги и размахивали листками с повесткой дня, последовала сцена ликования, подобной которой палата общин не видела долгие годы.

Коллеги по кабинету сгрудились вокруг Черчилля и хлопали его по спине, что может показаться нам неестественным и бестактным откликом на смерть почти 1300 французов.

Среди этого ликования сидел Черчилль – сгорбленная фигура в черном пиджаке и серых брюках в полоску; он прикрыл подбородок руками, а по щекам текли слезы.

Чтобы осознать глубину трагедии, нужно понимать, насколько Черчилль любил Францию. Как однажды заметил его врач Чарльз Моран, «Франция – это цивилизация».

Черчилль вырос во время французской belle 'epoque, его родители решили сочетаться браком в Париже, это был город огней и бесконечных развлечений, здесь он решил потратить свои выигранные деньги – на книги и «в прочих направлениях». Даже для англичанина, патриотичного в такой же степени, как и Уинстон Черчилль, не было ничего зазорного в признании превосходства французского качества жизни: вино, еда, элегантность замков, развлечения и стиль казино, удовольствие от купания на Лазурном Берегу и от попыток запечатлеть на холсте красоту природы. Французский был единственным иностранным языком, к изъяснению на котором Черчилль прилагал усилия. Впрочем, его чувства были глубже.

Черчилль верил в величие Франции, унижение ее армии было для него ужасным потрясением первых недель его премьерства – ведь когда-то ее полки вел в бой Наполеон, бюст которого покоился на столе Черчилля. Он сделал все от него зависящее, чтобы Франция продолжала воевать, он пытался пробудить мужество ее политиков и генералов. По мере того как новости становились все хуже и хуже, Черчилль четыре раза слетал во Францию, он старался вдохнуть жизнь в унылое французское руководство с помощью своего решительного франглийского. Он рисковал жизнью, чтобы попасть туда.

Когда Черчилль возвращался из одной такой поездки, пилоту его самолета «Фламинго» пришлось резко изменить курс, чтобы избежать встречи с двумя немецкими самолетами, обстреливающими с бреющего полета рыболовные суда вблизи Гавра. Это было 12 июня, а через сутки с половиной французы снова позвонили и потребовали прибыть на срочную встречу в Тур. Черчилль приехал на аэродром Хендон, где ему сообщили, что взлет не может состояться из-за плохой погоды.

«К черту! – сказал шестидесятипятилетний авиатор. – Я полечу несмотря ни на что. Положение слишком серьезное, чтобы беспокоиться о погоде». Полетев в грозу, они в должное время прибыли в Тур – даже сегодня такое приключение было бы опасным, и Бивербрук с Галифаксом, которые сопровождали Черчилля в этой миссии, наверное, были сильно растревожены.

Взлетно-посадочная полоса была в воронках от недавней немецкой бомбардировки, а французская наземная команда не имела представления, кто к ним прилетел. Черчиллю пришлось объяснить, что он премьер-министр Соединенного Королевства и что ему необходим «voiture» [69] .

Когда они добрались до префектуры, оказалось, что их там никто не ждет, они даже не были узнаны. Походив по коридорам, британская делегация отправилась в ближайший ресторан, чтобы подкрепиться холодным цыпленком и сыром. Бедный старина Галифакс: не думаю, что таков был его дипломатический стиль.

Наконец появился французский премьер-министр Поль Рейно, который с несчастным видом спросил, не освободит ли Британия Францию от обязательств и позволит ли ей сдаться. Черчилль попытался в последний раз применить свою патентованную электросудорожную франглийскую терапию для поднятия морального духа распростертых французов. Ответной реакции не было.

Пациент испустил дух, и 14 июня немцы промаршировали по Елисейским Полям, высоко поднимая ноги. Во главе Вишистской Франции встал кривозубый маршал Петэн с ввалившимися глазами, абсолютный пораженец. Капитуляция была полной, французы упустили шанс продолжать сражаться в Северной Африке, и британцы с тревогой думали об их последующих шагах, в особенности о том, что случится с французским флотом.