– Мы совершаем преступление – бьем по моджахедам бомбами с игольчатой начинкой… бомбами объемного взрыва.

Огарков тихо ответил:

– Ни ты, ни я ничего не сделаем! – И, помолчав, добавил: – Это решение Инстанции! Понял?!

– Понял. Но ведь это запрещено Гаагской конвенцией…

– Обратись в Гаагский международный суд. Желаю успеха.

Конец связи.

Вот так военные люди становились соучастниками преступления.

Полковник Халиль в своей красивой афганской форме, конечно, со знаками различия, держался немного смущенно. На его лице во время беседы то вспыхивал, то гас румянец, иногда он даже улыбался, довольный метко брошенным словом одобрения по поводу его действий.

– Все готово, все готово! – неофициально балагурит Черемных. – Но зимно! Зимно, как на Урале.

Я понимаю его:

– Прикажи.

Через несколько минут девушки накрывают чайный столик восточными сладостями, конфетами, нарезанными ломтиками лимона и, конечно же, бутылкой «Наполеона».

– По одной-две рюмки, – разрешаю я.

Коломийцев, Шкидченко, Сафронов, Степанский, Бруниниекс, Аракелян, Халиль, – все не скрывают своего удивления: что же случилось, если Главный военный советник потчует гостей не чаем, а коньяком? Лишь Черемных понимает в чем дело и своим непринужденным поведением словно помогает мне окончательно избавиться от скверного настроения, владеющего мной после Герата.

Выпили по рюмке (я, как всегда, лишь пригубил) и стали обсуждать сроки начала мероприятия.

– В понедельник – Савка-мельник, а во вторник – Савка-шорник, – приговаривает Черемных, а в глазах его мелькают чертенята.

Никак без сюрпризов не обойдется.

– От среды до четверга – Савка в горнице слуга.

– Не-ет, – перебиваю его, – будем шорничать! Налей-ка по второй!

Вошел Самойленко.

– Добро получено, – докладывает Виктор Георгиевич, принимая из рук Черемных рюмку с коньяком, и продолжает: – Анахита просила пригласить самый широкий и представительный состав должностных лиц и интеллигенции. И конечно, женщин.

– Дай-то Бог, дай-то Аллах! Шорничать так шорничать! – Смотрю на Черемных: поймет или нет? Понял.

– Мы, пожалуй, пойдем. Прикинем, сколько будет приглашенных.

И «средний технический состав» покинул кабинет ГВС.

Мы остались вдвоем с Халилем.

Пока девушки убирали лишнее со стола, мы молчали, каждый обдумывал предстоявший разговор. Для меня было важным, чтобы с самого начала Халиль не догадался о предмете беседы – иначе он мог замкнуться, уйти в себя, чтобы избежать откровенности. А я хотел как раз обратного. Я рассчитывал на то, что наша союзническая военная дружба не только подразумевает порядочность, но и допускает откровенность.

Я начал издалека, мол, муторно на душе после всего случившегося, ну да слава Аллаху, подготовка мероприятия на учебном центре проходит нормально, и это сейчас главное. Но все же поговорить хотелось о другом.

– О Герате? – Халилулла в упор посмотрел на меня.

– Если бы только о Герате… О других боях и сражениях – тоже. Все это… – я тянул паузу, будто бы подбирая слово, чтобы дать Халилю возможность «помочь» мне.

Он воспользовался этой возможностью и мягко перебил меня:

– Много, много крови… О Аллах! – И, подняв ладони к лицу, он зашептал молитву.

Мне показалось, что подходящий момент уже настал: ведь когда звучит имя Аллаха, все земное кажется не таким значительным или уж, во всяком случае, не требующим сокрытия – по крайней мере, между мной и Халилем.

– Скажи, победим мы в этом году душманов? – Сквозь смуглую кожу его лица проступил румянец, а в глазах – черным-черно. – И что нам нужно для этого сделать?

– Разрешите? – Халиль взял в руки рюмку.

– На здоровье.

Он выпил.

– Войска шурави надо вывести из Афганистана…

– Как?

– Победы не будет. Даже через десять, пятнадцать и двадцать святых рамазанов.

Я ждал откровенного ответа на вопрос: когда можно одержать победу? А он ответил, что победы вообще быть не может. Признаюсь, состояние мое было таковым, будто меня обухом по голове хватили.

Я подавил замешательство и налил Халилю еще.

– А ты обоснуй. Я все пойму.

Он выпил и продолжал молчать.

– Слушай, Халиль, даю тебе слово чести, что тайну нашего разговора сохраню 10… 15 лет.

Но он по-прежнему молчал. А я продолжал настаивать.

– Тогда, под Джелалабадом, я тебе доверился. Теперь ты поверь мне.

Больше трех часов длился наш разговор. Говорил в основном Халиль, преодолевая трудности русского языка. Этот разговор, естественно, не стенографировался, как обычно, при переводчике, и никогда и никому мною официально не докладывался.

Поначалу Халиль волновался, но потом, выпив еще коньяку, как-то не по-восточному расслабился и выложил мне все, о чем, вероятно, много сам размышлял, ведомый своей тонкой – в ниточку – мусульманской совестью.