Теперь я молилась о том, чтобы иметь возможность сделать то же самое с нашими жизнями, хотя подозревала, что мне не найти такой большой страницы и таких ярких чернил. Но я старалась. Я должна была это сделать. Мой муж, герой всех героев, попросил меня об этом. Аминь.

Слова приходили непросто. И когда я их записывала, на странице они выглядели фальшиво.

«Посол Морроу не сдержал бы слез».

«Обоих Линдбергов следует посадить за решетку».

«Изменнический памфлет позорит трагическую судьбу».

«Мать миссис Линдберг осуждает свою дочь».

Я не была удивлена этой реакцией. И мама не осуждала меня.

Но она разрыдалась, когда в первый раз прочитала мою тоненькую брошюру под названием «Волна будущего». Кон сказала мне об этом позже, когда отказалась взять деньги, которые заработала, напечатав мою книгу. И я не могла осуждать ее. Я попыталась сделать свою книгу относительно нейтральной, стараясь угодить одновременно Чарльзу и моим родным. Конечно, все закончилось тем, что недовольными остались обе стороны. И больше всего я сама.

Я писала о прошлом, о будущем, о демократии и о ее наследии, о хаосе, о беспорядках, о лидерах, которые до избрания обещали одно, а потом делали совсем другое. Я сравнивала демократических лидеров с современным диктатором, так непохожим на Наполеона, Нерона, русских царей. Современный диктатор, писала я словами, которые посоветовал мне мой муж, сознает, что мир меняется, что устанавливается иной порядок, основанный на новых экономических принципах, новых социальных силах. Я осуждала жестокое обращение с евреями в Германии, скромно не упоминая о взглядах моего мужа на евреев в Америке. Я писала, что не могу не осуждать существующего нацистского правительства, но что под их сомнительным флагом вначале делалось что-то хорошее, что-то оптимистичное, до того как оно сошло с рельсов.

Я объясняла, как люди, любящие свою страну – подобные моему мужу, – выступали против бесполезности бороться с этим будущим именно из патриотизма; что они хотели, чтобы Америка сначала излечилась, хотели защищать ее, хотели, чтобы она нашла собственный славный путь в будущее. Чтобы она не была разрушена войной, которую, скорее всего, не удастся выиграть.

Я подписалась под всем этим. Сделала фото на обложку, на котором с задумчивым видом сидела за письменным столом. Муж обнял меня и уверил, что я поступила верно, и не только ради своей страны, но и ради себя. Это станет для меня началом настоящей литературной карьеры, уверял он, правда, чересчур энергично. Разве я не хотела всегда написать великую книгу? Теперь я занялась любимым делом.

Конечно, он был не прав, хотя никогда впоследствии не признавал этого. Но реакция на мое эссе – более пяти тысяч слов, изданное отдельной брошюрой, – была наиболее отрицательной именно в литературном сообществе, в которое я всегда так стремилась. Мечтательные молодые люди моей юности теперь стали издателями, редакторами и критиками. Некоторые из них написали мне лично, спрашивая, как такая светлая личность, как я, могла пойти на поводу у такого исчадия зла, как мой муж.

Из Смита мне также написали, прося не упоминать нигде о том, что я его выпускница. Пращи и стрелы, пули и гранаты. Я чувствовала себя атакованной со всех сторон. Я полностью не понимала, что такого сделала, знала только причину своего поступка, и эта причина теперь стала казаться недостаточной в отрезвляющем свете последствий этой публикации. Я была обижена и возмущена. Сначала я нашла утешение в своей новорожденной дочке, очаровательной крошке, спрятанной от всего мира в нашем доме. Но целую неделю я находила в себе силы сказать лишь «доброе утро» или «добрый вечер» Чарльзу, который стал раздражающе нежным и ласковым и впервые с начала нашего брака по несколько раз в день спрашивал, что может делать для меня.

Да и разговоры, которые я вела сама с собой, были бесконечными и все менее утешительными.

Так что к 1941 году оба Линдберга были ненавидимы обществом в равной степени. Ну что ж, теперь мои поступки хотя бы считались столь же важными, как поступки моего мужа. Наш телефон, не внесенный в телефонную книгу, звонил и звонил, и каждый раз, когда я поднимала трубку, оттуда неслись слова ненависти. Часто выраженные коряво и бессвязно. Но злоба и ненависть иногда даже не требует слов, чтобы быть понятными.

Джон приходил из школы с дрожащим подбородком, не понимая, почему его отца называют предателем. Лэнд однажды явилсяь домой с подбитым глазом, защищая честь отца. Новорожденная Энн-младшая, называемая домашними Энси, была единственной, кого не коснулась тревога, царившая в нашем семействе. Уже почти год ее счастливое агуканье и смешные словечки были бальзамом на мою израненную душу. Мне нравилось бродить по комнатам, держа ее на руках, как будто она была талисманом против всех несчастий.

В сентябре 1941 года, всего лишь через пару месяцев после пугающего митинга на Мэдисон-сквер-гарден, Чарльз произнес еще одну речь, на этот раз в Де Муане, штат Айова; я просила его не делать этого. Я знала, что ему станут припоминать именно эту речь, несмотря на сотни других, которые он произносил в те времена, когда весь мир лежал у его ног.

Только что затонул Гриер; люди в стране еще больше склонялись к неизбежности войны. Многие из тех, кто сначала поддерживали Чарльза, набросились на него; толпы стали меньше, но состояли теперь поровну из его сторонников и противников. Это было ужасное время, когда, казалось, страна балансирует на краю пропасти, зная, что скоро, слишком скоро, мы все будем сброшены туда. В то лето платья стали ярче, они были кричащими, чего я давно не могла припомнить. Ритмы песен стали более быстрыми, люди смеялись громче, как будто старались заглушить звуки пушек за океаном. Чарльз знал, что должен привести свои самые исчерпывающие, обоснованные аргументы; нельзя оставлять ни одного вопроса без ответа, даже самого болезненного.