– Как Энн? Энн-младшая?

– Верно.

Я вспомнила тот ужас, который охватил меня, когда Чарльз назвал ее в мою честь; он настаивал, говоря, что это традиция. Я же чувствовала, что это снова может навлечь горе на нашу семью. Но со временем это чувство прошло. Энн была теперь здоровым ребенком трех с половиной лет и постоянно гонялась за своими старшими братьями. Она также стала заботливой старшей сестрой для Скотта, который родился в августе 1942 года.

– Каким он был, Чарльз-младший?

– Он был еще совсем маленьким. Ему не исполнилось еще и двух лет, так что мы не имели возможности… узнать его, – мое сердце забилось так сильно, что пришлось остановиться и перевести дыхание, – но он необычайно походил на папу. Даже больше, чем ты. – Я улыбнулась ему, такому тоненькому и высокому для своего возраста с такими же соломенно-рыжеватыми волосами, как и у его отца. Но его лоб был не таким высоким, а глаза более темного оттенка.

– Ты его любила?

– Конечно, Джон. Конечно. Мы любили его. Так же сильно, как и тебя.

– Тогда вы должны были очень горевать.

– Да, так оно и было. Я очень страдала.

– Ты плакала?

– Да, я сильно плакала. Иногда… иногда я и теперь плачу. Но не очень часто.

– Когда ты одна выходишь из дома по ночам? Ты говоришь, что идешь закрыть гараж. Я знаю, что это не так, потому что сам запираю его всегда после обеда. Я не пропустил ни разу.

Я потерлась щекой о щеку моего сына и вздохнула.

– А папа когда-нибудь плакал?

Этот вопрос был как удар ниже пояса. Я глубоко вздохнула, и Джон посмотрел на меня в замешательстве. Закусив губу, я отвернулась от его невинного вопрошающего взгляда.

Что я должна было говорить своим детям об их отце? Его не было уже несколько месяцев – долгий срок для столь маленьких детей. Да и раньше он был нечастым гостем в своем доме из-за постоянных полетов.

Конечно, дети знали, что он был знаменитостью. Его перелет через Атлантику стал частью нашей семейной истории. Другие семьи рассказывали истории о том, как отец семейства сбегал из дома вместе со странствующим цирком и возвращался через неделю, голодный и раскаивающийся; наша семья рассказывала о том, как отец самостоятельно пересек Атлантический океан на самолете и вернулся домой самым знаменитым человеком в мире.

Чарльз, конечно, воплощал роль героя, осуществляя строгое, отчасти холодное отцовское присутствие и ожидая, что его отпрыски станут миниатюрными копиями его самого. А мне оставалось давать им все то тепло и понимание, которое он не давал им, в то время как он занимался чем-то более важным, чем собственная семья.

Теперь мне нужно было рассказать моему сыну о его отце, и я колебалась, не зная, насколько правдивой мне следует быть. Надо ли говорить ему о том, как Чарльз ругал меня за мои слезы, ведь это было так давно? Должна ли я рассказать о том, как он смеялся и хлопал в ладоши, когда человека, обвиненного в похищении нашего сына, казнили на электрическом стуле, а в это время меня рвало в ванной?

Стоило ли мне говорить моему сыну о холодности его отца, как он отворачивался от меня по ночам, когда я осмеливалась спросить его о том, как прошел его день?

Следовало ли мне говорить ему о том, что его отец был антисемитом?

Но было еще так много вещей, о которых мне обязательно надо было сказать – о том, как он поддерживал меня, о том, как спокойно было с ним просто потому, что он был самым смелым человеком на свете. Как замечательно было, когда он забывал, что он герой, и начинал улыбаться по-прежнему, так что лед его глаз растапливался и оттуда выглядывало бездонное небо. Как по-мальчишески он любил возиться со всем механическим, разрумянившись от удовольствия, в перепачканной одежде? Я очень давно поняла, что в это время ему можно было задавать вопросы. Когда он держал в руках молоток или гаечный ключ и становился просто мальчишкой, обожавшим все механическое и полным неистребимого любопытства.

Стоило ли мне говорить о том, какой беспомощной я была в те ночи, когда он первым тянулся ко мне или в те редкие дни, когда он подходил, чтобы просто подержать меня за руку безо всякой причины?

Нет, конечно, я не должна говорить ему это. У детей еще достаточно времени, чтобы узнать, какой он, из первых рук – после войны. У них будет достаточно времени, чтобы оценить, кем он был и кем не был.

– Нет, папа не плакал, – сказала я, крепко прижав Джона к себе, – но он очень горевал. Он любил нашего малыша так же, как любит тебя.

– Ты видела когда-нибудь, что папа плачет?

– Нет, но своего собственного отца я тоже никогда не видела плачущим.

Что было правдой. Разница была в том, что я каким-то образом всегда знала, что мой отец на это способен.

– Я тоже не видел. И я не могу этого себе представить, а ты? Папа, который плачет? – И Джон рассмеялся, покачивая головой, как будто ему только что сказали что-то невероятное. – Папа просто не из того теста!

– Это так, – согласилась я, потом отпустила его с сентиментальным поцелуем.