Завидев приближающегося Махтумкули, Адна-сердар направил коня ему навстречу. Не доезжая нескольких шагов, натянул поводья и, глядя мимо поэта, иронически сказал:

— И поэт коня оседлал?

— Как видите, — спокойно ответил Махтумкули. — А вы полагали, что я не поеду?

— Я слышал о другом, — уклончиво сказал сердар.

— О чем же?

— Вам это известно лучше, чем мне.

— Может быть, о том, что вы зря проливаете кровь неповинных?

Сердар метнул злой взгляд из-под витых висюлек тельпека:

— Я?! Зря проливаю кровь?!

— Да, сердар! Сегодня нас порубили кизылбаши, завтра мы их порубим, — а чем это закончится? Взаимная резня и истребление… Это не лучший путь. Мы все туже затягиваем петлю взаимной вражды на горле людей вместо того, чтобы попытаться ослабить ее. Вы не думали об этом?

— Не думал! — резко ответил сердар. — И думать не хочу! Кто бьет меня, того и я бью. И пусть это кончается чем угодно! Я знаю, в какую сторону дует твой ветер, поэт! Усмири свои желания — я все равно не пойду за помощью к иомудам, если даже меня завтра за ноги повесят! Не смогу сам себя защитить — значит, туда мне и дорога!

Старый поэт осуждающе взглянул на собеседника.

— У вас, конечно, достанет сил защитить и себя, и свое имущество, сердар. А вот каждый из этих бедных людей, которых вы подняли за собой, — он сумеет?

Досадуя, что затеял этот разговор, сердар дернул поводья. Отъезжая, бросил через плечо:

— Не утруждайтесь наставлениями! Я никого не неволю. Кому дорога его честь, тот идет со мной, а кто мыслит иначе — вон дорога к иомудам.

"Да, — подумал Махтумкули, глядя на широкую спину Адна-сердара, — ты не неволишь людей, ты просто умело пользуешься их настроением. Кто удержит Бегенча, все помыслы которого заняты сейчас похищенной женой? Может быть, мать, которая беззвучно плачет возле него? Может быть, разумное слово? Нет, не удержат: он весь так и рвется в бой. А вон тот статный чернобородый джигит, что, сидя на коне, ласкает маленького ребенка? Его имущество и близкие не пострадали от ночного набега, но и он убежден в святости мести. И так — все они. Не надо их убеждать, не надо неволить, они уже в неволе — в неволе у недобрых стремлений, злых традиций".

— Люди, прекратите шум! — раздался повелительный голос Адна-сердара.

Рядом с ним, озираясь по сторонам, стоял щупленький Шаллы-ахун. Когда говор смолк, он взобрался на невысокую подставку и зашевелил губами, бормоча что-то про себя. Потом поднял к небу руки и фальцетом возгласил:

— О, создатель! Лиши врага благополучия, сохрани бедных!.. Идите, люди! Да будет светлым ваш путь и да сопутствует вам удача. Аминь!

— Аминь! — дружно откликнулся народ.

— Будьте здоровы! — бросил Адна-сердар и хлестнул коня плетью, направляя его на юг, в сторону гор.

Торопливо распрощавшись с родственниками, всадники поспешили за сердаром, и облако пыли скрыло их от провожающих.

В Гапланлы собралось около трехсот всадников со всех окрестных сел гокленов. Вестники, посланные в дальние аулы, еще не возвратились, но медлить было нельзя, и совет старейшин уже собрался под большой чинарой, стоявшей у самого входа в поросшее лесом ущелье. Остальные воины отдыхали, расположившись прямо на земле.

Бегенч лежал в тени на берегу широкого арыка, начинающегося у гор Кемерли и тянущегося до самого Гургена. Лежал и с нетерпеливой досадой ждал, когда закончится совет.

Вокруг Бегенча сидели его односельчане и разговаривали, весело подшучивая друг над другом, словно ничего особенного не произошло минувшей ночью и не их ждали смертельные схватки. Особенно весело и беззаботно смеялся Тархан. Его радовала не предстоящая добыча, а сам поход, во время которого он чувствовал себя не бессловесным слугой Адна-сердара, а полноправным джигитом. Выцедив в пиалу остатки из чайника, он сказал, продолжая начатый разговор:

— Да услышит тебя аллах, Джума-джан! Может, и в самом деле он пошлет каждому из нас шестнадцатилетнюю красавицу со щеками, как спелый персик, и с глазами газели!

Худой, похожий на наркомана человек, недовольно спросил:

— Неужто ты, Тархан, ни о чем, кроме девушек, говорить не можешь?

Тархан фыркнул:

— Эй, Караджа-батыр, сердце у тебя, наверное, плесенью покрылось, у бедняги! О чем же беседовать, как не о девушках? Сам Махтумкули-ага об этом сказал.

Худой, приземистый Караджа, которому меньше всего подходило прозвище "батыр", вытащил тыквянку с насом, постукал ее о ладонь, вытряхивая табак.

— Так ты не только о девушках, но и о стихах можешь говорить? Ну, давай, послушаем…

И он кинул в рот щепотку наса.

Тархан взял плеть и, постукивая пальцами по ее рукоятке, словно по струнам дутара, тихонько запел:

Джигиты весело засмеялись. Один из них, круглолицый и лопоухий, с едва пробивающимися усиками, крикнул:

— Ну, Караджа, получил? Попробуй еще рот раскрыть!