Шрифт:
— Раскрою! — блеснул глазами Караджа. — Если Махтумкули-ага напел такие слова, которые могут удержаться в медной голове Тархана, то я сдаюсь, — сказал он, несколько шепелявя от заложенного под язык наса, и засмеялся, брызгая желто-зеленой слюной.
В разговор вмешался Джума, который до сих пор молча ел чурек, макая его в чай:
— Скажи, Караджа, а тебе запомнилось хоть одно стихотворение Махтумкули-аги?
Караджа рассердился:
— А зачем? Ты заучиваешь — и ладно.
— Если ты моей головой обходишься, так зачем свою тыкву на плечах носишь?
— Мало у меня других забот, кроме газелей-пазелей? — нахмурился Караджа. — Куда ни ступишь, то — яма, то — рытвина. Ты меня из них вытаскивать будешь, что ли?
— Где уж мне. А вот Махтумкули-ага мог бы…
Караджа покачал головой.
— Язык без костей — мели, что придется!
Пристально глядя в глаза собеседника, Джума серьезно сказал:
— Не в языке моем дело, Караджа. Вот видишь эту воду в арыке? Когда мы спешились, ты пил ее взахлеб, и тело твое получило удовольствие. Верно? А стихи Махтумкули-ага — такая же вода для души жаждущего.
Караджа вытянул губы трубочкой, чтобы не расплескать скопившуюся от едкого наса обильную слюну, сказал совсем невнятно:
— Эй-хо! Тогда, значит, можно всякими газелями-пазелями жажду утолить?
— Насчет жажды не знаю, — вмешался Тархан, — а вот насчет тебя это уж точно Махтумкули-ага сказал:
С табаком не можешь долго быть в разлуке. Рыщешь всюду, пристрастясь к той адской штуке, Вытираешь о бока, сморкаясь, руки, Все измазал — грудь, колени, насатан. Круглолицый лопоухий джигит весело подхватил: От неги сладостной твой станет ум нечист, Ослабнет мощь твоя, и взор твой будет мглист, В костях заляжет боль, иссохнет плоть, как лист: Все это причинит тебе чилим, курильщик.Караджа выплюнул нас, утерся полой халата.
— Глупцы вы все! Что с вами говорить!
И он улегся, подложив под голову тельпек.
Подошел Атаназар, участвовавший в совете под чинарой. Все взоры обратились к нему. Еще издали Атаназар крикнул сидевшим вдоль арыка, чтобы подходили поближе, и когда аульчане собрались вокруг него, сказал:
— Люди! Совет яшули пришел к решению: всадники Хаджиговшана пойдут напрямик через горы и ударят на врага с тыла. Перейти через Кемерли — дело нелегкое, но другого выхода нет. Ожидая нас, кизылбаши, вероятно, все свои силы собрали у Серчешмы, и поэтому прямым штурмом крепости не возьмешь. Надо идти на хитрость. Вот и все. По коням! Быстро!
Солнце стояло уже в зените, когда около ста пятидесяти всадников, вытянувшись длинной цепочкой, двинулись по ущелью Гапланлы на юго-восток. К хаджиговшанцам присоединились несколько десятков молодых джигитов из соседних сел, в расчете на легкую добычу.
Впереди, на своем рослом массивном жеребце, ехал Адна-сердар. Он был мрачен и сидел в седле, насупившись, не глядя по сторонам. Как ни странно, мысли его были заняты не предстоящей схваткой с врагами, — он думал о Лейле. Видно, крепко полюбилась она сердару, если даже в часы опасности не мог он ее забыть…
Чуть отстав от него, ехали рядом Атаназар и Тархан. За свои тридцать с небольшим лет Атаназар не раз участвовал в походах, уже вторично проходил по ущелью Гапланлы. Сражения не пугали его, — он искусно владел и конем, и саблей, и копьем, никогда не показывал спину врагу. Однако всякий раз, когда приходилось седлать коня, у него тоскливо сжималось сердце и одолевали невеселые мысли. Сегодня он оставил дома любимую жену и сынишку, который только-только начал лепетать. Придется ли еще раз обнять их?..
На Тархана угнетающе действовало молчание друга. Он непрочь был бы пошутить и посмеяться, но Атаназар молчал, да и мрачный сердар не располагал к шуткам, мог грубо оборвать. И Тархан стал вспоминать родные места. Тяжела жизнь вдали от дома, от близких. Да, пожалуй, никого там уже и не осталось — кто бежал в Теджен, или Мерв, опасаясь кровной мести, кто умер. Но как хотелось бы еще побывать в своем ауле!
Махтумкули и Бегенч негромко переговаривались. Бегенч бодрился, стараясь скрыть свои переживания.
Любопытный Джума, непрестанно погоняя своего меланхоличного мерина, осматривался по сторонам. Он не раз ездил в ущелье Гапланлы за дровами, но и сейчас все казалось ему здесь новым и необычным. Какие прекрасные места! Куда ни глянешь — сплошной ковер неярких цветов, сохраненных ущельем от дыхания наступающей осени. Горные вершины с обеих сторон достигают, кажется, до самого неба. Заросли ореха и инжира плотным ковром покрывают склоны гор, а выше, в гордом одиночестве, четко рисуются на бледном небе темные контуры арчи и чинар.