С тех пор прошло десять лет. Перед Гордеем сидел теперь хотя и всё такой же статный, но уже бородатый, дородный и, наверное, довольный жизнью человек.

— Ты скоро там, Пилип? — послышался резковатый, сердитый женский голос.

Хозяин заметно стушевался, протянул к Гордею руку, помахал ею, побудь, мол, сам, затем метнулся в сени или ещё куда-то и вскоре возвратился с двумя тарелками, на которых лежали сало, огурцы, лук. Потом внёс небольшую бутыль с водкой, настоянной на травах, с прикреплёнными к горлышку на пёстрой тесьме двумя чарками. В третий раз принёс большую миску, наполненную пшённой кашей с молоком.

Гордей с удовольствием взглянул на миску. Пшённая каша — его любимая еда.

Пилип пододвинул ближе к Гордею разносолы и наполнил чарки.

В это время в сенях послышался приглушённый говор. Двери открылись, и в горницу вошёл коренастый, ещё не старый человек с рыжеватыми всклокоченными волосами и с такой же рыжеватой реденькой бородой: босой, штаны короткие, все в латках, а местами видны и прорехи, потрёпанная, также в латках и прорехах была на нём и рубаха.

— Волы, господин, уже в ярмах, — проговорил ровным глуховатым голосом рыжеволосый и показал кнутовищем в окно.

В сени вошли ещё трое: молодые, безусые. Они тоже были босыми и в таком же грязном рванье.

— Я сейчас выйду. Подождите там, на дворе, — поморщился недовольно Стонога.

— Что это за люди? — уже обо всём догадываясь, быстро спросил Головатый. — Твои… — он не договорил и гневно посмотрел на застывшего, с поднятой бутылью в руках, Стоногу.

— Это беглецы… Из господских, боярских… — пытаясь быть спокойным, ответил с безразличием Пилип и как бы между прочим добавил: — Пригрел. Кормлю. Одеваю…

— Да вижу! — тем же резким тоном медленно сказал Гордей. — Вижу!.. А помнишь, как мы с тобой и Семёном в Маяках, в Изюме и в других местах лупили ненасытных богатеев, которые тоже пригревали бедных беглецов-горемык, и так пригревали, что те едва дышали?!

— Так те "пригревали" ж, как бы сказать, своих, из-за Днепра… — начал оправдываться Стонога.

— А эти? — спросил с нажимом Гордей.

— Из-за реки Камы, от какого-то князя…

— Так что ж они, по-твоему, не люди?! — вскипел Головатый. — Что у них, не такая, как и у нас, кровь? Вот, оказывается, какой ты стал?! — Гордей поднялся, сжал кулаки. Ложка, которую он держал в руке, треснула.

— Прочь! — заорал вдруг, тоже вставая, ощетинившийся Стонога. — Прочь, голодранец!..

Сцепив зубы, Гордей вышел из-за стола и медленно, шаг за шагом стал приближаться к Стоноге. Пилип, не выдержав гневного взгляда Гордея, попятился к двери, шагнул через порог и исчез где-то в сенях.

Головатый натянул шапку, постоял с минуту в тяжёлом раздумье, затем перекинул через плечо саквы и пошёл прочь с постылого двора.

Головатый ехал на север и на север. Но за глубоким оврагом, где начинается речка Луганка, он повернул на восток, к хутору Никитовскому. Степь здесь была ровной; до самого горизонта тянулись бурые, словно ржавые, полосы поблекшей травы, пламенел шиповник, кустистый боярышник. Низкорослые, кривобокие дубки в буераках тоже заметно потеряли свою зелёную окраску.

Вскоре Гордей заметил появление пятерых всадников. Они вынырнули из оврага как-то внезапно: наверное, следили за ним, подкрадывались к нему. Приблизившись, всадники пустили своих коней наперехват. Гордею можно было бы повернуть назад, добраться до ближайшего буерака, но он понял, что лесок небольшой, местами уже оголённый — не спрячешься. Да и лошади у преследователей, наверное, быстрее, свежее.

Запомнив приметы — два низкорослых куста тёрна около канавы, — заросшей полёгшей сивой травой, — Головатый, не останавливая коня, опустил на землю ятаган, а через несколько шагов — пистолеты и кошелёк и как ни в чём не бывало продолжал спокойно ехать. Когда преследователи приблизились, он повернул своего коня навстречу им. Чтобы быть вблизи от того места, где лежали пистолеты, кошелёк и ятаган, Гордей ехал медленно. "Если придётся туго, — думал он, — то воспользуюсь оружием.

Пятерых, конечно, не одолею, но и живым в руки не дамся…"

Вооружённые бердышами, пиками, пищалями, в островерхих, натянутых на самые уши шапках, в чумарках, перевязанных поясами, всадники окружали Головатого широким полукольцом, как бы давая ему возможность вырваться. Но Гордей о бегстве и не думал.

Но вот кольцо замкнулось. Головатому предложили слезть с коня, спять кирею, сапоги и шапку. Не спрашивая, кто он, откуда и куда едет, внимательно обыскали: нет ли оружия, а может быть, и денег. В шапке нашли жёсткую кожу, исписанную большими чёрными буквами, с оттиском царского орла.

— Что это? — спросил один из всадников.

— Смотрите. Читайте, — спокойно, даже, казалось, дерзко ответил Гордей.

Кожа пошла по рукам.

Видя, как всадники рассматривают её, вертя и так и эдак, Гордей понял, что все пятеро неграмотные.

— О чём здесь? — уже сердито спросил всё тот же верховой, наверное старший.

— Грамота, — сказал нарочито твёрдо и с гордостью Головатый. — Я рудоискатель. А в грамоте говорится: "…во всех местах, как на собственных, так и на чужих землях, искать, копать, плавить, варить и чистить всякие металлы, сиречь: золото, серебро, медь, олово, свинец, железо, також и минералов, яко селитра, сера, купорос, квасцы…" — изложил Гордей скороговоркой запомнившиеся строки, которые он не раз слышал от Григория Капустина. Не сказал только, что грамота подписана Петром Первым. Не назвал и своего имени и прозвища. Знал: он — в списках "пущих завотчиков", "зловредных булавинцев", которых разыскивают на Дону, на землях Изюмского, Харьковского, Ахтырского полков, и по всей Украине.