Когда Гордей вошёл, то увидел за столом склонившегося над какими-то бумагами круглоголового, с белым чубом, с бритым, полным, немного обрюзглым подбородко человека. Около него, опираясь на стол, стоял среднего роста, чернобровый юноша. Его полные губы обрамляли чёрные, опущенные вниз усы. Третий человек, присутствующий в горнице, был уже в летах, кряжистый, с заметным брюшком, пучеглазый. Он сидел у окна и ковырял шилом в трубке. Все трое — в белых без вышивки сорочках, в синих широких шароварах, заправленных в сапоги с высокими голенищами.

Горница небольшая. Тесноватая. Два окна и две двери. Одни — наверное, проход в смежную комнату. У стены, на шесте, висели дублёные полушубки, плащи. На колышках — шапки. В углу, под иконой, на широкой скамье лежали пистолеты, сабли и большие кожаные сумы.

С появлением Головатого все трое поклонились, назвали себя казаками Алешковской Сечи, попросили гостя садиться.

Охранник немедленно вышел.

Головатый, усаживаясь на скамью с краю стола, ещё раз оглядел светлицу и перевёл взгляд на алешковцев. "Так вот вы какие изгнанники…" — подумал он и не почувствовал ни удивления, ни восхищения. Наоборот, когда с его появлением белочубый низко поклонился и поспешно, заискивающе заговорил, у Головатого появилась чувство враждебности.

Головатый начал без стеснения внимательно рассматривать алешковцев. Самый младший ему показался знакомым. Будто где-то он его уже видел…

— Мы алешковцы, — произнёс тихо и как-то жалобно белочубый, — а были когда-то, как и вы, — и он тяжело вздохнул, — чертомлынцы…

Головатый знал о бедствиях казаков в Алешках, но, всё-таки спросил, как им там живётся.

— Как собаке на цепи, — снова тяжело вздохнул белочубый.

— Без разрешения ни ступи, ни сядь, ни ляг и не смей, упаси бог, огрызнуться. Тут же получишь затрещину, — добавил черноусый.

— Да, да, лучше молчи, — подтвердил белочубый.

— "Ка-зак" по-турецки и по-нашему, украинскому, означает "вольный", а мы сейчас…

— У нас в Алешках, — продолжил мысль черноусого белочубый, — казак что твой крепостной…

— Гонят на Сиваш…

— Болото месить…

— Соль собирать…

— На Перекоп — строить заграждения, крепости…

— Кого хотят, того и гонят в ясырь…

— В ту проклятую Кафу…

— Не зря кобзари и думу сложили… Только у нас её поют тайком. Может быть, слышали:

Обо всём, что говорили алешковцы, Головатый уже хорошо знал от беглецов, которые прибывали из Алешек на Слобожанщину, внимательно их слушал и всё думал, зачем они разыскали его и пригласили сюда.

— А мудрит и привередничает у вас всё тот же Костя Гордиенко? — спросил Головатый неожиданно и этим вопросом оборвал жалобные причитания алешковцев.

— Нет, кошевым у нас Иван Малашевич, — ответил белочубый. — Булава из рук Гордиенко выпала…

— Голытьба вырвала?

— Да, я считаю, что так.

— Нехороший человек этот Костя, — проговорил медленно, как бы растягивая слова, Гордей.

— Нельзя так, добрый человек, шельмовать, — возразил поучительно глуховатым голосом пучеглазый алешковец, который до сих пор всё время молчал.

— Подлый человек! — тихо, но твёрдо сказал Головатый. — Если бы не его заигрывание со шведским королём Карлом и если бы этот Гордиенко не связался с Мазепой, то, может быть, всё сложилось бы и по-иному.

Некоторое время стояла тишина.

— Перекинуться к шведу, а потом и к турецкому султану, запродать им своих людей, казаков, разве это не подлость? Подлость! — проговорил гневно Головатый.

— Да хватит вам хватит обо всём минувшем, — вмещался белочубый, — сейчас приспело, другое… — И он начал рассказывать Гордею о том, что кошевой Малашевич очень ратует за возвращение казаков из Алешек в родной край. Разрешения пока ещё нет. Но есть большая надежда. Нарочные из Алешек вторично, разумеется тайно, собираются выехать в Петербург за разрешением. — А нам, — взглянув на пучеглазого, подчеркнул он, — выпала честь перед этой поездкой сделать кое-что важное, что будет содействовать этой поездке. Да, да! Будет содействовать!.. — Ом взглянул теперь уже на черноусого, помолчал, видимо собираясь с мыслями, и продолжил немного медленнее, стараясь говорить выразительно: — Нам выпало начать весьма важное строительство. Это и заставило нас приехать сюда и потревожить, извините, вас. Мы беспокоимся, чтобы побыстрее вывести наших казаков из Алешек. Где именно осядем? — сказал так, будто спрашивал. — Неизвестно. Думаю, что новая сечь будет недалеко от бывшей бузулуцкой. И земли наши, наверное, будут в границах от Днепра до реки Кальмиус.

— И станут граничить с землями Слобожанщины, — добавил черноусый.

— Вы уже поняли, уважаемый, — стал пояснять белочубый, всматриваясь прищуренными глазами в Гордея и нарочито растягивая слова, чтобы придать им большую значимость, — что, осев на Кальмиусе, мы закроем дорогу крымским татарам на Слободскую Украину, на русские земли.

Он умолк, затаил дыхание и уставился на Головатого: интересно, какое впечатление произвело на гостя сказанное.

А гость сидел молча, и по его лицу трудно было о чём-либо догадаться.