Шрифт:
— Дай дорогу! Да пустите же, черятки!
Поднялся шум.
— Дорогу! Дорогу, черти окаянные!..
К бочке протиснулся высокий, сухощавый, с лихо подкрученными чёрными усами, как видно, бойкий паренёк.
— Я кручусь, верчусь около волов, а мне хотя бы словечко про такую оказию… Эх вы, чертяки! Батька! Атаман?! Попотчуй!.. — И паренёк, сложив пальцы, будто держал в них чарку, поднёс руку ко рту.
Остап Кривда хотел налить ему оковитой.
Но пустой посуды не было.
— Да Оверке сгодится и мазница [17] .
Чумаки громко захохотали.
— Кому мазница, а мне и такая сгодится. — Оверко картинно напыжился, подкрутил усы и с крепко стиснутыми желобком ладонями важно подошёл к бутыли.
Кривда налил ему в ладони водки.
— Чтоб тебе, атаман, долго жилося… — Парень с шумом выдохнул воздух и выпил. — Елось и пилося… — припал он губами ко вторично наполненной пригоршне. — И чтоб всегда моглося… — добавил, выпивая третью пригоршню.
17
Сосуд, в котором чумаки возили дёготь для смазки колёс.
— Да он выдует всю бутыль!
— Хватит!
— Не наливай!
— Да уж дайте до ровного счёта! — улыбнулся Оверко.
— Молодчина!
— И выпить, и поговорить…
— Мастер, ей-богу, мастер.
— Налейте ему!
— Налейте! — зашумели чумаки.
Оверко выпил четвёртую пригоршню, расцеловался с атаманом, некоторым чумакам, что стояли поблизости, поднёс по дуле, затем нанизал на руку несколько колец колбасы, взял большой кусок паляницы, поглядел весело на столпившихся людей и важно зашагал на леваду, где пас волов.
— Ну и мастак!
— Да, умеет, чёртов волопас, — начали восторгаться вслед Оверке чумаки.
В это время загудели вдруг струны бандуры и послышался хрипловатый, печально дрожащий голос:
А в поле корчемка муром мурована, Муром мурована, дилом дилована…Чумаки тут же обступили седого, но ещё крепкого деда, стали серьёзными.
А в этой корчемке сидят чужеземцы. Один чужеземец меды-вина пьёт, Другой чужеземец к девке пристаёт.— К чертям чужеземцев!
— Пой про наших!
— Весёлую!
— Санька сюда!
— Где он? — зашумели чумаки.
Санька нашли на возу. Он спал. Но его подхватили под руки и принесли.
Паренёк ещё полностью не проснулся, он недоумённо озирался по сторонам и, если бы его не держали крепко за сорочку, за разорванную штанину, наверное, тут же бы дал стрекача.
Кто-то из чумаков вытащил из сумки сопелку и сунул её в руки Санька:
— Играй!
— Играй, Саня!
— Как скажут дедушка Спиридон, — придя наконец в себя, заявил Санько.
— Давай, сынок, я поведу первым, а ты бери за мною вторым, — проговорил бандурист.
Они заиграли, и казалось, будто защебетали воробьи, зацинькала стайка серебристоголовых синиц, загудели, зажужжали шмели. Музыка взлетала всё выше и выше, заполняла долину, зачаровывала лес. К компании чумаков начали подходить прохожие, посетители корчмы.
Вдруг затопали, зачастили несколько пар ног. Круг, начал раздаваться, и уже десятки чумаков в лаптях, сапогах, а то и босиком стали сбивать траву, вминать и трамбовать землю — завертелся в шальном вихре буйный гопак.
Головатый, в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, внимательно присматривался к подходившим людям, к подъезжающим с чумацкой дороги возам. Вдруг он заметил, как из двора корчмы выехали на хороших, резвых лошадях четыре всадника. Они были в дублёных полушубках, в сапогах, на головах — смушковые шапки и даже за спинами башлыки, хотя в таком зимнем одеянии ходить ещё, конечно, рано. Выехав на дорогу, всадники остановились. Один из них спешился, подошёл к толпе чумаков и начал вглядываться в лица: наверное, кого-то выслеживал, искал.
"Не людоловы ли, случайно, Шидловского? — мелькнула у Гордея тревожная мысль. — В сёдлах сидят хорошо, — значит, вымуштрованные, привычные к езде верхом. Но почему без оружия? А может, оно у них спрятано?.."
Всадник тем временем начал расспрашивать чумаков, не видел ли кто-нибудь из них Головатого. Услышав своё имя, Гордей насторожился. Поднял с травы свои саквы, накинул на плечи плащ, нащупал за поясом пистолет, уложил его поудобнее и стал спиной к стволу осокоря. Со стороны казалось, что он внимательно, даже с увлечением следит за танцем чумаков.