— А теперь я с Любой не гуляю. И ты опять тревожишься!

— Я не только о тебе тревожусь, представь. Ты мужичишко крепенький. Не пропадешь. День-другой поскулишь, а там обойдется. А девчонка? У нее и без того жизнь несладкая.

На плите что-то зашумело, зашипело…

— Нахозяйничал! — бросилась на кухню Вера Павловна. Слышно было, как подхватывала, передвигала кастрюли. — Так вот, дорогой мой, — вернулась она в комнату, — когда ты был малышом, играл во дворе или оставался в детском садике, я постоянно тревожилась: как бы моего Андрюшеньку не обидели, не причинили ему боль. Он же совсем маленький, мой Андрюшенька, слабенький, беззащитный. А теперь я еще и о том думаю, как бы он, Андрюшенька, кого-нибудь не обидел… Я тревожусь, очень тревожусь, Андрей!

— А я сказал — порядок. Ничего не произошло и не произойдет. Завтра, как часы — в школу. Буду примерно-показательным. И директор, сам директор, или даже заврайоно пожмет твою честную руку и скажет спасибо.

Еще в начальных классах Ивана Бережного прозвали Башковитым: так и осталось за ним это прозвище, не только среди ребят, но и в кругу учителей. Ничто происходящее в школе, в жизни ребят не ускользало от внимательного, спокойного взгляда Башковитого. Он выглядел старше своих лет и держался солидно, хотя был почти на год младше одноклассников. С ним считались, советовались, мальчишки поверяли тайны; девочки приставали, дразнили, разыгрывали, но в походах и на прогулках чувствовали себя уверенней, если рядом был Башковитый.

— Ты что невеселый? — подошел он в школе к Андрею Корниенко.

— Веселья на всех не хватает.

Уже дома вспомнился Ивану этот разговор, посидел над учебником, прихватил тетрадку и отправился к Андрею решать задачку по физике. Вера Павловна ушла в общежитие читать лекцию о морали и нравственности. Андрей лежал на диване.

— Ты что? — подсел к другу Бережной.

— Смотрю на золотых рыбок. Закинуть невод или не закинуть, думаю.

— Трепня. А по сути?

— По сути? — вскочил Андрей. — Ладно, подойдем к моему океану. — Он потащил Ивана к аквариуму. — Ну-ка, смотри. Смотри-смотри! Можешь определить, которая из них всемогущая, а которая тихо живущая? Которая живая, а которая на транзисторах, на тригерах?

— Не морочь голову, — обиделся Иван.

— А я серьезно. Смотри! Вот оранжевая, быстрая, огневая на всем ходу. Видал — броски? Повороты? Виражи? Жизнь? А вот темная, вялая, недвижимая, застыла, смотрит глазами черными. Где жизнь? Которая из них живая, а которая электронная, на кремниевом кристалле?

— Брось дурака валять. Ты что, с температурой?

— Ну ладно, на другом языке заговорим, если электроника не по профилю. Скажи, у которой цепочка сложней, точней, избирательней работает? Где высший класс?

— Ясно, у этой быстрой. Реакция правильная.

— А всей-то реакции — носом в стенку. Ткнулась, метнулась. И вся реакция. А у этой, темненькой, подружка была. Вместе плавали. Представляешь, какая сложная работа идет у нее, никакими тригерами и кристаллами не подменишь. Какие связи заработали, затормозили или замкнулись! Что проще — хвостом метнуть или вот так тянуться вдоль стенки, не зная куда?

— Ты что? — смутился Иван. — Случилось что-нибудь?

— Я как другу, Иван, откровенно. Дела у меня плохие. Порвал с Любой. Девочка, выходит, совсем другая. — Запнулся, молчал, но уже трудно было остановиться, то ли себя мучил, растравлял, то ли перед другом надо было высказаться. — Вот так, Иван, живешь-живешь… С первого класса до восьмого дожили, думали, всех знаем. А в девятом узнали.

— Ой, смотри, Андрюшка, не ошибись!

— А чего тут! У нее домашняя любовь оказалась. А домашняя, знаешь, всегда самая липкая. Ближе к делу. С пирогами, закусоном и тому подобное.

— Не шути, Андрей, Любочка не та девочка, чтобы шутить.

— Знаем этих девочек. Я тебе дружески сказал, чтобы раз навсегда, никаких разговоров. Оборвал и точка.

— И я дружески. Возможно, ты с чужих слов, с наговора, или под настроение?.. Не ошибись, говорю.

Как всегда у них — вспыхнуло, погасло: занялись задачками по физике.

А Люба в тот день ни с кем ни о чем не говорила, задачки решала сама.

После уроков не собрались они под своим заветным кленочком — Андрей в одну сторону, Люба в другую, Жорка Цибулькин толокся поодаль, не зная, куда податься, подошел было к ребятам, махнул рукой:

— А ну вас… Капелла развалилась, и я отваливаю. — Помчался искать подходящую компанию.

…Улица спускалась в дол, к Холодной кринице, и поднималась затем в гору. Потянулась исхоженная людьми и скотом глина, застывшая после недавних дождей. Внизу, под горкой, журчал студеный ручей, наверху, у ворот последней усадьбы, водопроводная колонка слезилась от небрежно закрученного крана. Неспокойные пчелы, отбившиеся от роя, истомленные небывалой жарой, кружили над непросыхающей лужицей, липли к поддону.

Вот сейчас Ларочка вернется домой, знакомая, родная дорожка в саду, золотистым песком усыпанная, цветы, посаженные ее рукой, голубая пихта, ее сестренка-наперсница, крыльцо родное — отсюда начался огромный, неведомый мир; надо было сойти в него по ступеням: одна, другая, третья… А потом, освоясь, можно было играть, прыгать, бегать, прикасаться ко всему. Перезвон ступеней, у каждой свой голос, свой шепот, они разговаривали с Ларочкой, встречали ее: «Здравствуй, Ларочка, здравствуй, девочка!»