Салон для Инты был странным сюрпризом. То ли Бертул Сунеп немножечко жулик, или он действительно "мешугес"? Если жулик, то Алнис его помощник? Надо приглядеться. Поэтому она приняла приглашение на посиделки, съездила домой и вернулась с сумкой, в которой был каравай деревенского подового хлеба, баночка сметаны и кусок копченого окорока. Скродерен принес огурцы, редиску и соль. Алнис, раздевшись, полуголый, переоборудовал помещение. Середину салона освободили на случай, если кто-нибудь пожелал бы потрястись, для сидения приготовили рессорную коляску, на полу положили покрытые одеялами матрасы. Доска на чурках — длинный стол, На бумажных салфетках, как на бумажных тарелочках, Инта красиво разложила бутерброды, украсила их листиками салата и красными редисками. В техникуме в Булдури она кое-что усвоила. Алнис прибил гвоздями к потолку потрепанные обрезки бывших занавесей дома культуры, понизив таким образом потолок и создав интимно задрапированные уголки.

…Все прибыли к восьми, одетые по принципу: хорошую одежду можно испачкать. Скродерен — с голой гимнасткой на шее, с повязкой вокруг волос и в рубашке с узлом на пупке. Пакулис в неопределенном вельветовом пиджачке, но с фотоаппаратом. Рижскими духами, красками и шумом заполнили все помещение две группы, которые явились одновременно, одна — через двери, другая — в окно. Ансамбль Нарбута, в который входили Азанда и две девочки-каннибалки, вошли в дверь: Камилла с прической супербелокурой Анджелы Дэвис, в черном мини-платье и в сандалиях Иисуса, Ванда с рыжим клоком волос на голове, в черных кожаных чулках на подошве толщиной со спичечную коробку, поставленную торцом. Обе крепкие и бойкие. Нарбут, сам в джинсах и в кедах, ташил огромную заплечную сумку; сумку он поставил посреди салона.

— Слово женщинам… — простонал он.

Когда эти входили в дверь, о подоконник грохнул конец лестницы, "и в окно влезли Биннии. Они хотели оставаться в первобытном естестве: наши предки, мол, поднимались не по лестнице из струганых досок, к сеновалу над хлевом они прислоняли макушку сухой ели.

Азанда, чувствуя себя хозяйкой сумки, открыла ее и вопросительно посмотрела на Инту, которую, наверное, считала хозяйкой дома. Инта вроде бы с завистью, на женском языке — одобрительно, оглядела девушку, серебристо-фиолетовые волосы и зелено-черную роспись глаз которой уже примечала, когда покупала мороженое. Волосы у нее и теперь были те же, но в противоположность глазам Байбы, Камиллы и Ванды, окаймленным целыми коллекциями красок, на лице Азанды этим вечером не было почти ничего. Значит, Азанда хотела понравиться кому-то, кто не любит крашеные глаза, догадался Бертул.

Инта и в самом деле как бы исполняла роль хозяйки и сказала Азанде:

— Может быть, сыр положим здесь… А ломтики колбасы вот сюда, на лист салата… А кильки, может быть, расположим рядком…

Камилла с Вандой энергично резали хлеб. Верные своим принципам — ничего не делать без абсолютной необходимости, Байба с Броней в желто-серых рубашках, в замызганных вельветовых штанах сели на пол, вытянув вперед рваные тенниски и, облокотившись о коляску, поставив под руку сумку "Пан-Америкен" с магнитофоном, затягивались дымом сигарет и ухмылялись.

Нарбут принес мощную батарею: белое, бенедиктин, румынский вермут и венгерскую "Бычью кровь". Бертул из-за бедности не терял собственного достоинства и присоединил пол-литра белого и бутылку сладкой "Варны". Скродерен тоже что-то поставил. К стеклянным стаканам присоединили всякие иные посудины — стаканчики для зубных щеток, колпачки от термосов, баночки из-под поливитаминов и так разрешили рюмочный вопрос. Наливал Бертул. Вино пожелала пить только одна Инта. Азанда потребовала ликер. Байба — налить и того и другого.

— Дай бог нашим детям богатых родителей! — старомодный тост провозгласил Бертул, хотя дети были только у него одного.

— За образование нового клуба! — отозвался Скродерен.

— За… как их звать-то, Зислаков! — проскрипел Нарбут, так как от них получил нежданные деньги. Бертул скривился, но тут же выпил. Закуски насаживали на вилочки и перочинные ножи. Биннии пользовались пальцами. Тут же пошли "по второй". Так они и сидели на полу, как японцы, только не умели ноги сложить крест-накрест на восточный манер. У Азанды обнажились округлые колени, а у Ванды и у Камиллы выпирали довольно могучие бедра. Инта пристроилась рядом с Алнисом на коляске и положила ему в рот кусочек сыра.

После третьего стакана возник первый конфликт. Выпив водки, Броня лёг на пол плашмя и схватил один из приготовленных Интой бутербродов с ветчиной. Сняв и проглотив ветчину, он стал рассматривать хлеб.

— Наверно, деревенский. Снизу зола. — Выел мякоть, а корку бросил под коляску.

— Не бросайте хлеб на пол! — крикнула Инта, чувствуя себя оскорбленной, потому что корка была посыпана вовсе не золой, а хорошей ржаной мукой, и хлеб пекла она сама.

— Собака съест. Вы, наверное, тоже из деревни, — фыркнула Байба на эту овечку с уложенной прической и в отглаженной юбке.

Инта медленно выбралась из коляски и пошла к выходу, в дверях обернулась и, прищурив глаза, прошипела:

— Обезьяна, это мой хлеб! Я не могу сидеть… если рядом у кого-то ноги немытые! — Это, должно быть, относилось к Бинниям, вытянутые лодыжки которых повыше теннисных тапочек были цвета дождливого неба. Алнис вылетел вслед за Интой. И тут же раздался страшный шум ударных, щипковых и просто воющих инструментов — Броня включил свой магнитофон и закричал:

— Это Юрай Хип!

Из-за этого шума Инта с Алнисом объяснялись за дверью.