— До чего же правильная книга… — сладко вздохнул Зислак, пока за дверью в ванной комнате шумел водопад, омывая голые плечи жены.

Улегшись в постель, она прочла: "В минуты близости говорят только о приятных вещах".

— Как шикарно этот Сунеп попался, — улыбался Зислак.

— На двести рублей! — отозвалась она и выключила ночник.

— Но как там написано в книге: с какой стороны я должен лечь к тебе — с левой или с правой? — еще спросил Зислак, потому что он хотел жить правильно.

На следующее утро Бертула разбудил аппетит. Он погрыз найденную в продуктовом ящике краюху хлеба.

Из-под матраса вытащил голубые брюки, на которых спал, применив таким образом автоматическую глажку — старый-престарый способ студентов и холостяков. Сорочка из прачечной Шпоре хорошо накрахмалена, а желтый немецкий пиджак из искусственного волокна вообще не мялся. Принарядившись, Бертул сварил утренний кофе себе и Алнису. Держа в руке чашечку, он откинулся на залатанную ткань шезлонга и огляделся по сторонам, — посетители должны будут проходить через эту комнату. Разница конечно же была разительной, если вспомнить, что всего несколько недель назад, когда он вошел в эту комнату, в ней была только железная койка, кривой стул и подвешенное на веревке полешко в качестве плечиков для одежды, и всю эту скудость освещала голая лампочка, как в общественном туалете… Вместо железной койки теперь тахта, покрытая одолженным у Анни пледом. Удобную низкую тахту притащили из дома культуры, где ею когда-то пользовались во время театрального представления, а также для отдыха актеров.

На полу лежала дорожка, сшитая Алнисом из старых лошадиных попон Скродеренов. В углу из синеватых списанных кулис дома культуры был сымпровизирован платяной шкаф. Ночной столик сооружен из большого картонного ящика из-под бутылок вина "Болгар-экспорта" и накрыт списанной юбкой народного костюма. На стене места отвалившейся штукатурки прикрывали не театральные афиши, а разноцветные куски картона в качестве фона для изготовленных со вкусом старинных предметов, на расписанной национальным узором тесемочке подвешен обгрызенный, вываренный в лавровом листе деревянный ковш, увядший венок Иванова дня из ромашек, дубовых листьев и других Ивановых трав. Сказать по правде, когда он ехал сюда, он мечтал о леопардовой шкуре на полу и голове буйвола на стене… Но не всё сразу. Бертул вышел в салон. И Алнис сегодня облачился в глаженую рубашку и жилет.

— Выпей кофе! — предложил Бертул. — Сегодня мысль должна быть ясна, придется считать деньги.

На обширной наждачной стене головы буйвола не было, но ее вполне заменяла потемневшая немецкая каска, в которой Алнис проделал пробитые смертоносными осколками гранат дыры. Каску обрамляла могучая цепь со всеми шипами с ограды часовни пентесских баронов. Железная голова Христа XX столетия в терновом венке… Для равновесия между войной и миром повесили в расправленном виде старый передник с вышитой надписью "Шла девица к роднику".

Другую стену заслонила рессорная коляска, под которой в последние ночи на матрасе спал Алнис.

— Черт, каждую ночь вижу сны, будто лошадь подковой бьет меня по лбу, — жаловался Алнис.

Экспонаты были расположены вдоль стены и поставлены на круглых с натуральной берестой березовых чурбаках. Посреди помещения нежилось зеркало с прелестными женскими ножками, у которого теперь была и своя детективная история. Это повышает стоимость.

Алнис с высоты своего роста заметил поверх сирени на улице белую рубашку.

— Нарбут… несется сюда с каким-то свертком под мышкой!

Утром, укладываясь к окончательному отъезду, Нарбут сортировал урожай этого лета, прикидывая, нельзя ли отдать некоторые наскоро набросанные на улицах Бирзгале эскизы кому-нибудь на хранение. Хотя бы тому же Бертулу. Тот человек старозаветный, племянник-художник, такие не дадут картинам заплесневеть. Сегодня у них нечто вроде торга. Может, попытаться продать? В таком случае картинам не помещала бы небольшая легенда. Подхватив продукцию под мышку, он направился к Бертулу. По пути догнал врача Симсоне, с которой познакомился в поликлинике, когда искал медиков с примерной трудовой и жизненной биографией, чтобы оформить обложку журнала "Наше здоровье".

— Не сможете ли выдать мне справку, что я скоро умру? — без обиняков спросил он врача.

Художникам история прощает даже пьянство, не говоря уже о мелком хулиганстве, поэтому Симсоне не стала удивляться.

— Медицина может все, если это, нечто благоразумное.

— Для художника смерть самый большой филантроп: она повышает ценность его работ. Сегодня хочу продать вот эти. — Нарбут остановился и показал Симсоне свою ношу. — Пожалуйста, выберите себе одну, Говорят, что раньше медики часто покупали… Теперь — то ли скупы, то ли бедны…

Симсоне подержала на вытянутой руке подряд все работы. Одну, с угловым киоском и вроде бы Шепским на пивных ящиках, разглядывала дольше. Нарбут выхватил эскиз у нее из рук и отошел шагов на пять, чтобы создать необходимую дистанцию для благоприятного обзора. Затем, поклонившись, передал холст врачу:

— Прошу, примите от художника Нарбута, который умрет через месяц от туберкулеза печени… — И тут же отступил, чтобы Симсоне не могла вернуть холст.

Докторша в белой блузке растерялась: