По всему было видно, что настоящее горе долгое время обходило эту квартиру стороной.

До последних дней…

Древний дубовый паркет, тяжёлые и тёмные деревянные панели вдоль просторных стен, настоящие бронзовые светильники в прихожей. Высокая входная дверь, впустив, не просто за ним захлопнулась, а солидно, со значением, сохраняя тишину и точность многочисленных замков, на выдохе встала на место.

Не было слышно ни звука, в комнатах не горел ни один торшер из тех, которые были видны от дверей Глебу.

На стене – зеркало в литой узорной раме, накрытое чёрной прозрачной тканью.

И женщина, та, что открывала дверь, тоже, как и зеркало, вся в чёрном.

– Зачем вы пришли?

– Рассказать о том, кто бросал в ваше окно камни почти четверть века тому назад.

– Что?! О чём вы это?

– Мария…, Владимировна, не пугайтесь. Я здесь пробуду ровно до тех пор, пока вы не скажете, что мне пора уходить.

– Какие камни? Вы что?

– Не камни, а так, маленькие камушки. Совсем мелкие, не тяжёлые.

– О чём это вы?! Говорите внятно. Или, наконец, вы толком всё объясните, или, действительно, уходите. Мне не до вас.

– Хорошо. Может, присядем?

По-прежнему хмурясь, Мария Владимировна указала Глебу рукой на ближнее кресло. Молча, не глядя на него, села напротив.

– Двадцать четыре года прошло с тех пор, как ваш отец очень сердился на то, что кто-то по вечерам бросает камешки в окна вашей квартиры. Помните?

– Допустим. Ну и что?

– Однажды он, сильно разгневавшись, даже выбежал на улицу, в темноту, в дождь, с криками, но хулигана так и не поймал.

– Что-то было такое, припоминаю…. Но поясните, ради Бога, что общего у тех событий и сегодняшним вашим визитом?!

– Я.

– Что – «я»?

– Это я тревожил тогда вашего батюшку, это я бросал камни в ваше окно. Больше не буду, честное слово. Извините.

– Постойте, постойте… Вы были курсантом? Вы – Глеб?!

– Он самый.

Что-что, а с женщинами капитан Глеб Никитин разговаривать умел.

Он всегда заранее знал, какие правильные слова употреблять в каждом конкретном случае, какая интонация будет уместна и приведёт к желаемому результату, что же такое можно сказать в начале беседы, а о чём – не стоит даже и упоминать.

Так было и в этот раз.

Он ехал к матери погибшей девочки, уверенный в том, что должен к ней ехать.

Но зачем?! Чем он может ей помочь?

Как сделать так, чтобы ей не стало ещё горше от его визита?

И что же сказать, чтобы не обидеть?

Поначалу – высокая, статная, красивая, в трауре.

Потом – смятая и незначительная, как комочек ненужной чёрной фотографической бумаги, Мария рыдала, скорчившись в кресле, ничуть не стесняясь.

Тогда, после слов Глеба, она охнула и, враз ослабев долго напряжённым телом, заревела.

Не от давних воспоминаний, не от того, что странно и неожиданно совсем рядом с ней оказался случайный внимательный человек, которого она толком-то и не знала, да и не был он важен для неё никогда.

Горе делает некоторых людей внезапно застывшими, но хрупкими.

Ничто привычное не способно их разбудить.

Так бывает с листом закалённого витринного стекла: можно долго бить в него молотом и не разобьёшь, а можно лишь точно, в какое-то определённое случаем место, один раз стукнуть уголком мобильного телефона и – рухнет прозрачная стена, и вырастет у твоих ног груда мелких блестящих осколков!

Человек, который пришёл сегодня к Марии, принялся говорить совсем не о том, о чём с ней пытались разговаривать все остальные люди в эти страшные два дня.

Не о смерти.

Не о дочери.

Не об утрате….

Поэтому-то и прорвало.

И не нужно было рядом с ним отвечать себе на свои же бесконечные ночные вопросы: «За что?!», «Как же так?», «Как жить-то теперь дальше…?»; не было необходимости упоминать в разговоре с собеседником нелепые и страшные слова: гроб, могилка, свидетельство о смерти…, исчезли, хотя бы и на время, обсуждения бытовых вопросов поминок, каких-то вскрытий, майоров, показаний…

Он пришёл и улыбнулся.

Спросил совсем не о том, к чему так напряжённо готовилась она.

И слушал.

А она плакала…

Поначалу громко, взахлёб, неровными выдохами выпуская из себя всё то, что долго и властно держала в себе, привыкшая за годы к жизненному одиночеству, почему-то не позволяя ничего из этого услышать никому из привычных, ежедневных людей.

– Вы вспомнили меня?

– Того, в детстве, под окнами? Нет, конечно…. А вот грубияна, который кричал недавно…, в беседке, конечно же, узнала. Вы ещё там распоряжались потом…